В области либерализма и тому подобных политических диковинок Россия всегда была вторична и здесь ее образцы не столь интересны для теории и практики. Но в опыте КПСС Россия имеет оригинальный цивилизационный феномен, предложенный ею человеческой истории и который сохраняет универсальное мировое значение. К ее истории всегда будут обращаться за ответом на вопрос: как из партийки, чье существование порой интересовало лишь специалистов охранного отделения, большевики превратились во всеобъемлющий аппарат политической власти в момент наиболее интенсивного развития российской цивилизации. Партия — это организация, созданная большевиками, равной которой по масштабам власти и совершенству своего устройства никогда еще не было и нет. По сравнению с ней современное государственное и политическое устройство выглядит явным регрессом, карикатурой.
Мыслители дореволюционной России смотрели на стремительно дряхлеющую монархию и мечтали: нужен новый культурно-государственный тип, более твердая сословная организация во главе с духовной иерархией[10]. Партия большевиков изначально обнаружила свои незаурядные качества. «В России существовала единственная политическая партия, которая со времени первой русской революции 1905 года знала, что Россия в силу своих специфических черт не пойдет по пути западноевропейского развития. Этой партией была партия большевиков»[11]. Судьба в 1903 году подарила фракции Ленина название «большевики», чей идеологический и пропагандистский ресурс был впоследствии с лихвой отработан компартией.
Когда в 1917 году началось блуждание России в поисках власти, объективная потребность в диктатуре была впервые четко сформулирована правыми на Госсовещании в Москве в августе 1917 года. Сюрприз истории заключался в том, что реально она пришла из другого социально-политического лагеря. Потом такая историческая «несправедливость» еще не раз повторится. Это универсальный парадокс истории. Победившая сторона, как правило, по ходу борьбы воспринимает и усваивает наиболее действенные методы и объективные идеи стороны побежденной. И дело побежденных обретает новую жизнь во враждебном обличье. Например, потребность в создании уникальной социально-политической организации для спасения страны была впервые осознана у белых, но ее строительство началось по ту сторону линии фронта.
В.В.Шульгин в годы гражданской войны смотрел на российскую разруху из белого лагеря, переживавшего в 1920 году кровавую агонию. Настроение было такое, что Белое дело погибло, начатое «почти святыми», оно попало в руки «почти бандитов». Вместе с генералом А.М. Драгомировым, председателем Особого совещания при Деникине, они с тоской размышляли: «Хоть бы орден какой-нибудь народился… Какое-нибудь рыцарское сообщество, которое возродило бы понятие о чести, долге… Словом, это должно быть массовое, большое, психологическое…»[12] Дымовая завеса от пожарищ войны мешала объективному взгляду на жизнь по ту сторону фронта. Там она была трудной и несправедливой, в грязи и во вшах, там царило насилие и голод, но была диктатура идеи и рождался Орден, о котором мечтали белые генералы!
Социально-политический феномен, воплотившийся в таком стратифицированном и многофункциональном явлении, как советская компартия, с трудом под дается идентификации. Привилегированную коммунистическую номенклатуру пробовали называть котерией, кастой, сословием, классом, но следует признать, что ни одно из этих традиционных определений не в состоянии включить в себя все ее главные специфические признаки. Подобного явления ранее человеческая история не знала.
В строгом смысле слова коммунистическая номенклатура не подходит под наиболее распространенное определение «класса», хотя бы потому, что ее нельзя резко оторвать от остальной рядовой партийной массы, с которой она составляла единый организм, несмотря на то, что ответработники намазывали на белый хлеб спецпайковую икру в то время, когда рядовые партийцы зачастую не имели и сухой корки. Различие в столовом меню членов партии, т. е. неравенство в иерархии потребления относится к разряду вторичных признаков. Наиболее существенная особенность компартии проявлялась в том, что это была не «партия», не часть, а как раз наоборот, союз частей, некое совокупное представительство всех слоев общества. Из разнообразного арсенала имеющихся определений феномен большевистской партии точнее всего, как ни странно, характеризует архаический термин, к которому привилось иронически-негативное отношение. Сталин называл компартию «орденом меченосцев» и оказался наиболее точен.
Это выражение появилось у него в июле 1921 года в наброске плана брошюры о политической стратегии и тактике: «Компартия как своего рода орден меченосцев внутри государства Советского, направляющий органы последнего и одухотворяющий их деятельность»[13]. Орден отличает от остального мира идеально сформулированная доктрина, связанная с жесткой внутренней организацией. Как считал Константин Леонтьев: «Организация — это деспотическая форма идеи». Именно образ средневекового воинственного монашеского ордена с его строгой иерархичностью и вместе с тем — открытостью рядов, с его догматической идеологией и — тайными ересями, процветавшими в стенах рыцарских замков, с требованиями суровой дисциплины, ригоризмом его членов и — злоупотреблениями мирскими радостями — все это весьма напоминало то, чем являлась партия большевиков в 1920―30-е годы. Хотя, безусловно, о полном соответствии века двадцатого веку двенадцатому говорить не приходится.
Компартия бросила вызов принципам мироздания, она всегда стремилась преодолеть свой партийный характер, посягая на значение всеобщего, и настойчиво пропагандировала те элементы общего, которые присутствовали в ней как в особенном. Попытки ассоциироваться с массой, с советским обществом, проявлялись в культивировании идеологии гегемонии пролетариата, в гибкой кадровой политике, искусственном размывании социальных барьеров и т. п. Все это довольно далеко выводило партию, ее «верхи», за рамки ограниченного классового интереса. С другой стороны, несмотря на то, что партия предложила истории сложную загадку в виде своей оригинальной природы, которая не позволяет тол- ковать о традиционном классовом интересе, но, тем не менее, дает основания говорить о наличии устойчивого специфического интереса той социальной группы, которая являлась физическим воплощением государственной системы. Ее коренном интересе именно в централизованном распределении национального богатства.
Непартийная суть партии настойчивей всего заявляла о себе в регионах, где еще были сильны традиции старого патриархального уклада. Так, на Кавказе роль и место партии вначале поняли с феодальной непосредственностью. В Дагестане в сельские ячейки стремились люди преимущественно зажиточные, искренне считавшие, что принадлежность к компартии дает им неограниченные полномочия в ревкомах и избавление от налогов. В соседней Кабарде за бедность исключали из партии. Таковы были традиционные представления о власти в горском обществе, поэтому естественно, что в некоторых местах коммунистические ячейки выбирались всем аулом[14].
Самодержавие последних Романовых не нашло современной социальной опоры власти. Дворянство, с которым они связали свою судьбу, угасло с отменой крепостного права, а другой они обрести оказались не в состоянии, и власть постепенно выскальзывала из их рук. Необходимую социальную основу власти создали большевики к 1929 году и только поэтому смогли приступить к модернизации страны. Ленин накануне Октября заявил, что старой царской Россией управляли полтораста тысяч помещиков, а в новой рабоче-крестьянской смогут управлять четверть миллиона большевиков, связанных тысячами нитей с трудящимися массами. Но к этому результату еще предстоял долгий и трудный путь.
К началу XX века с упадком дворянства исчезли старые правила сословного поведения и понятия «дворянской чести», которые ранее были важными факторами функционирования аппарата государственной власти и поддержания общественного порядка. В этот переходный период, во времена первых Государственных дум консерваторы пытались ввести ограничения доступа к рычагам власти «подлого» люда путем утверждения неравноправных курий и многоступенчатости выборов. Как оказалось, думский опыт явился промежуточным этапом на пути общества к более совершенной советской системе отстранения масс от непосредственной власти.
Большевики в процессе государственного строительства в 1918 году отступили от торжества советской демократии к принципам многоступенчатости и неравенства выборов первых Госдум. Но разница заключалась в том, что сословность и имущественное неравенство дореволюционного общества усугубляла недостатки такой системы. Многоступенчатость выборной системы без открытой «орденской» иерархии общества по вертикали — это кратчайший путь к отчуждению власти от общества, даже при наличии формально демократических институтов власти.
