Ленин прежде и более всего был интернационалистом, считавшим государственные границы реликтовыми остатками другой эпохи, а национализм — отвлечением от классовой борьбы. Он в принципе был готов вести революцию в той стране, где представится возможность, и даже скорее в Германии, нежели в своей родной России. Более половины своей взрослой жизни он провел за рубежом (с 1900-го по 1917 год, за исключением двух лет — с 1905-го по 1907-й), и ему не довелось хорошо изучить свою отчизну: «Я плохо знаю Россию — Симбирск, Казань, Петербург, ссылка — вот и все»34. О русских он был невысокого мнения, считая их ленивыми, безвольными и не слишком умными. «Умный русский, — сказал он Горькому, — это почти всегда еврей или человек с еврейской кровью в жилах»35. Хотя Ленин не чужд был чувства тоски по родине, Россия стала для него случайным местом первого революционного восстания, трамплином для настоящей революции, эпицентром которой ему виделась Западная Европа. В мае 1918 года, объясняя территориальные уступки, сделанные немцам в Брест-Литовске, он писал: «Мы утверждаем, что интересы социализма, интересы мирового социализма выше интересов национальных, выше интересов государства»36.
Культурный багаж Ленина был чрезвычайно скромен для русского интеллигента его поколения. Его сочинения выдают очень поверхностное знакомство с русской классической литературой (не считая Тургенева), по большей части относящееся, вероятно, ко времени обучения в гимназии. Татьяна Алексинская, работавшая в тесном сотрудничестве с Лениным и его женой, отмечает, что они никогда не ходили на концерты и в театр37. Знание истории, помимо истории революций, также было у Ленина неглубоким. Он любил музыку, но предпочитал подавлять в себе это чувство, повинуясь аскетизму, который так впечатлял и одновременно настораживал его современников. Он говорил Горькому: «Я не могу слушать музыку, она возбуждает мои нервы. Мне хочется говорить глупости и ласкать людей, которые, живя в этом грязном аду, могут создавать такую красоту. Но в наше время нельзя никого ласкать: тебе откусят руку. Надо крушить головы, без всякой жалости крушить головы, даже если в идеале мы против любого насилия»38.
Потресов обнаружил, что с двадцатипятилетним Лениным можно было обсуждать только один предмет: «движение». Ничто другое его не интересовало, и ни о чем другом он не мог сказать ничего интересного. [Potresov A.N. Posmertnyi sbornik proizvedenii. Paris, 1937. P. 297. С ним согласна Татьяна Алексинская: «Для Ленина политика вытесняла всё и не оставляла места ни на что другое»]. В общем, он не был тем, что принято называть многосторонней личностью.
В этой ограниченности был еще один источник силы Ленина, преимущество его как лидера, поскольку, в отличие от интеллигентов, получивших лучшее образование, он не держал в голове лишних идей и фактов, которые могли в определенной ситуации сыграть роль тормоза и лишить его решимости действовать. Подобно своему наставнику Чернышевскому, он отметал противоречивые мнения как «чушь» и отказывался относиться к ним иначе, чем как к объекту насмешки. Труднообъяснимые факты он игнорировал или перетолковывал в соответствии со стоящей задачей. Если его противник был в чем-то неправ, он становился неправ во всем: Ленин никогда не признавал за противной стороной никаких достоинств. Его манера спорить была чрезвычайно воинственной: он буквально воспринял слова Маркса, что критика — «не скальпель, но оружие; объект критики — враг, которого желательно не опровергнуть, но уничтожить»39. Ленин использовал слова как оружие, чтобы уничтожать своих оппонентов, зачастую путем жесточайших выпадов относительно их личных свойств и мотивов. Он даже признался, что не видит ничего плохого в использовании клеветы и обмане рабочих, если это служит его политическим целям. Когда в 1907 году он объявил, что меньшевики предали рабочий класс, и должен был предстать перед социалистическим трибуналом по обвинению в клевете, он с бесстыдной наглостью заявил: «Именно эта формулировка как бы рассчитана на то, чтобы вызвать у читателя ненависть, отвращение, презрение к людям, совершающим такие поступки. Эта формулировка рассчитана не на то, чтобы убедить, а на то, чтобы разбить ряды, — не на то, чтобы поправить ошибку противника, а на то, чтобы уничтожить, стереть с лица земли его организацию. Эта формулировка действительно имеет такой характер, что вызывает самые худшие мысли, самые худшие подозрения о противнике, и действительно, в отличие от формулировки убеждающей и поправляющей, она «вносит смуту в ряды пролетариата»... То, что недопустимо между членами единой партии, то допустимо и обязательно между частями расколовшейся партии»40. Таким образом, он постоянно занимался тем, что Огюст Кошен, один из историков французской революции, называл «сухим террором»; а от террора «сухого» до «кровавого террора» был, разумеется, лишь короткий шаг. Когда один из товарищей-социалистов предостерег как-то Ленина, что его невоздержанные нападки на противника (Струве) могут надоумить какого-нибудь рабочего убить объект нападок, тот невозмутимо ответил: «Его и надо убить». В зрелые годы Ленин был личностью цельной и бескомпромиссной. С того момента, когда в тридцать с небольшим лет он сформулировал теоретически и практически доктрину большевизма, вокруг него как бы сомкнулась невидимая стена, за которую не могла проникнуть ни одна чуждая мысль. Вследствие этого ничто не могло изменить его мнения. Он относился к той категории людей, о которых маркиз де Кюстин сказал: они понимают все, кроме того, что им говоришь. С ним нужно было либо соглашаться, либо бороться; любое несогласие вызывало прилив разрушительной ненависти, стремление стереть противника с лица земли. В этом была его сила как революционера и слабость как государственного деятеля: неукротимый в бою, он не имел качеств, необходимых, чтобы понимать людей и руководить ими. В конце концов этот изъян подорвет его попытку построить новое общество, поскольку мысль о том, что люди могут жить в мире и согласии, была ему недоступна.
* * *
Осенью 1893 года Ленин переехал в Санкт-Петербург, якобы для того, чтобы приступить к адвокатской практике, на самом же деле, чтобы установить связи с радикальными кругами и начать революционную деятельность42. Социал-демократам, с которыми Ленин сошелся по приезде, он показался слишком «красным», то есть слишком горячим приверженцем «Народной воли». Вскоре Ленин обзавелся новыми знакомствами, войдя в кружок блестящих интеллектуалов и социал-демократов, душой которого был двадцатитрехлетний Петр Бернгардович Струве. Как и Ленин, он был сыном высокопоставленного чиновника, но, в отличие от Ленина, уже много путешествовал на Западе, был хорошо осведомлен во многих областях и являлся космополитом. Сверстники много спорили. Основные несогласия возникали вокруг отношения Ленина к «буржуазии» и его упрощенного представления о капитализме. Струве объяснял, что Россия не только не достигла уровня развития экономики по западному образцу, но еще едва сделала первый шаг на пути к такому развитию, что Ленин в этом убедится, если увидит Запад собственными глазами. Он пытался также убедить оппонента, что социал-демократия может пустить глубокие корни в России только при условии, если средний класс, побуждаемый трудящимися, даст стране свободу печати и свобод образования политических партий. Ленин с этим согласиться не мог.
Летом 1895 года он выехал за границу и встретился с Плехановым и другими китами социал-демократического движения. Ему объясняли, что отказываться от союза с «буржуазией» — глубочайшая ошибка. «Вы поворачиваетесь к либералам спиной, — сказал ему Плеханов, — а мы — лицом»43. П.Б.Аксельрод убеждал Ленина, что в совместной борьбе социал-демократы не упустят контроля над «либеральной буржуазией», поскольку сохранят «гегемонию» в этой борьбе и будут управлять и руководить своими временными союзниками, чтобы двигаться в направлении, отвечающем их собственным интересам.
На Ленина, который преклонялся перед Плехановым, это подействовало убеждающе. Насколько глубоким оказалось впечатление, определить трудно, но показательно, что по возвращении в Санкт-Петербург осенью 1895 года он выступил в роли ортодоксального социал-демократа и отдал много сил организации рабочих на борьбу против самодержавия в едином фронте с «либеральной буржуазией». Перемена была разительная: летом 1894 года Ленин писал, что социализм и демократия несовместимы, теперь же утверждал, что они нераздельны44. Россия в его глазах перестала быть страной капиталистической и стала страной полуфеодальной; главным врагом пролетариата была уже не буржуазия в союзе с самодержавием, но само самодержавие. Буржуазия — во всяком случае, ее прогрессивная часть — превратилась в союзника рабочего класса: «русская социал-демократическая партия, не отделяя себя от рабочего движения, будет поддерживать всякое общественное движение против неограниченной власти самодержавного правительства, против класса привилегированных дворян-землевладельцев и против всех остатков крепостничества и сословности, стесняющих свободу конкуренции»45. Он отказался — за ненадобностью — от идеи заговора и государственного переворота. Важно помнить, однако, что изменение взглядов на роль «либеральной буржуазии» основывалось непосредственно на предположении, сформулированном Аксельродом, что в борьбе против самодержавия революционеры-социалисты будут руководить, а буржуазия — подчиняться.
