Чем прочнее и теснее становился союз Цезаря с Помпеем, тем безнадежнее складывались дела аристократии. Она видела меч, висевший над ее головой, и достаточно знала Цезаря, чтобы не сомневаться, что он без колебаний применит его в случае необходимости. «Нас теснят со всех сторон, — пишет один из аристократов, — из боязни смерти или изгнания мы уже отказались от “свободы”, все вздыхают, но никто не осмеливается говорить». Большего союзники не могли требовать. Но если большинство аристократов и находилось в этом весьма удобном для коалиции настроении, то среди них не было все же недостатка в людях с горячей головой. Как только Цезарь сложил с себя консульство, некоторые из самых ярых аристократов — Луций Домиций и Гай Меммий — внесли в заседании сената предложение кассировать Юлиевы законы. Конечно, это был глупый шаг, который был только на руку коалиции. Так как теперь уже сам Цезарь потребовал, чтобы сенат расследовал правомерность оспариваемых законов, то последнему ничего не оставалось, как подтвердить их полную легальность. Но власть имущие усмотрели в этом новый повод для того, чтобы примерно наказать самых видных и наиболее шумливых своих противников и таким образом убедиться, что остальная масса благоразумно продолжает лишь вздыхать и молчать. Сперва надеялись, что статья аграрного закона, требовавшая по обыкновению от всех сенаторов под угрозой лишения гражданских прав присяги этому закону, побудит самых ярых оппонентов последовать примеру Метелла Нумидийского и добровольно обречь себя на изгнание, отказавшись от присяги. Но сенаторы не обнаружили готовности к этому; даже суровый Катон решился присягнуть, и все его Санчо последовали за ним. Вторая, довольно недостойная попытка пригрозить вождям аристократии уголовным преследованием под предлогом подготовлявшегося ими будто бы покушения на Помпея, чтобы таким путем отправить их в изгнание, не удалась из-за неспособности исполнителей. Доносчик, некий Веттий, настолько преувеличивал и противоречил самому себе, а трибун Ватиний, руководивший этой грязной махинацией, так ясно обнаружил свою связь с Веттием, что последнего решили задушить в тюрьме, а все дело было прекращено. Однако при этом случае вожди коалиции достаточно убедились в полном разложении аристократии и безграничной трусости этих знатных господ. Даже такой человек, как Луций Лукулл, бросился в ноги Цезарю и публично заявил, что ввиду своего преклонного возраста он вынужден оставить общественную деятельность.
Таким образом, пришлось ограничиться небольшим числом жертв. Прежде всего важно было удалить Катона, который не скрывал своей уверенности в недействительности Юлиевых законов и у которого дело не расходилось со словом. Не таков был, правда, Цицерон, и его нисколько не боялись; но демократическая партия, игравшая в коалиции первую роль, не могла после своего торжества оставить безнаказанными убийства 5 декабря 691 г. [63 г.], которые она так громко и так справедливо порицала. Если бы хотели привлечь к ответственности действительных виновников этого рокового решения, то следовало бы, конечно, наказывать не слабохарактерного консула, а ту фракцию непримиримых аристократов, которая толкнула боязливого человека на эту расправу. Однако по закону ответственности подлежал сам консул, а не его советники. К тому же властители желали проявить снисходительность, призвав к ответу только консула и совершенно выгородив сенатскую коллегию, и поэтому в мотивировке направленного против Цицерона предложения постановление сената, на основании которого он распорядился произвести казнь, прямо называлось подложным. Даже относительно Цицерона охотно обошлись бы без демонстративных актов, но он никак не мог заставить себя ни дать власть имущим требуемые гарантии, ни добровольно удалиться под каким-либо из представлявшихся ему благовидных предлогов, ни хотя бы молчать. Несмотря на все свое желание избежать всяких столкновений и на свой искренний страх, он не имел достаточной выдержки, для того чтобы соблюдать осторожность, словцо вырывалось у него, когда на язык его напрашивалась игривая острота или когда самонадеянность плебея-адвоката, доведенная до умопомрачения похвалами такого множества благородных особ, изливалась в размеренных периодах.
Проведение мероприятий против Катона и Цицерона было поручено беспутному и развратному, но дельному и, главное, дерзкому Публию Клодию, который давно уже находился в злейшей вражде с Цицероном. Стремясь удовлетворить свою злобу и получить возможность выдвинуться в качестве демагога, он во время консульства Цезаря благодаря усыновлению быстро превратился из патриция в плебея и добился затем своего избрания в народные трибуны на 696 г. [58 г.]. Для того чтобы оказать поддержку Клодию, проконсул Цезарь оставался в непосредственной близости от столицы, пока не был нанесен удар обеим жертвам. Согласно полученному заданию, Клодий предложил гражданам поручить Катону привести в порядок запутанные дела города Византии, а также занять Кипр, который вместе с Египтом был завещан Риму царем Александром II, но не откупился от римской аннексии, как это было сделано Египтом. То обстоятельство, что кипрский царь задолго до того лично оскорбил Клодия, также сыграло здесь роль. Что касается Цицерона, то Клодий предложил законопроект, согласно которому казнь гражданина без судебного приговора объявлялась преступлением, караемым изгнанием. Таким образом, Катон был удален путем возложения на него почетной миссии, а Цицерону была назначена возможно мягкая мера наказания, к тому же в предложении не было упомянуто его имя. Властители не могли, однако, отказать себе в удовольствии, с одной стороны, наказать человека, заведомо нерешительного и принадлежащего к разряду политических флюгеров, за проявленную им консервативную энергию, а с другой стороны, вручить чрезвычайное командование, учрежденное по постановлению народного собрания, ярому противнику таких мероприятий и вообще всякого вмешательства гражданства в дела управления; предложение о назначении Катона не без юмора было мотивировано тем, что чрезвычайная добродетельность этого человека делает его более всех других способным выполнить столь щекотливое поручение, как конфискация богатой казны кипрского царя, ничего не украв. Оба предложения носят отпечаток того снисходительного уважения и спокойной иронии, которые вообще характеризуют отношение Цезаря к сенату. Сопротивления они не встретили. Ни к чему, конечно, не привело ни то, что сенатское большинство, чтобы хоть как-нибудь выразить протест против осмеяния и осуждения его решения по делу о заговоре Катилины, публично облеклось в траурные одежды, ни то, что теперь, когда было уже поздно, сам Цицерон на коленях молил Помпея о пощаде; он должен был удалиться в изгнание еще прежде, чем был принят закон, делавший для него невозможным пребывание на родине (апрель 696 г. [58 г.]). Катон также не пожелал вызывать против себя более суровые меры отказом от возложенного на него поручения; он принял его и отплыл на Восток. Итак, ближайшие цели союзников были достигнуты, и Цезарь получил теперь возможность оставить Италию и посвятить себя более важным задачам.
ГЛАВА VII
ПОКОРЕНИЕ ЗАПАДА.
Когда ход истории снова обращается от вызванной жалким политическим эгоизмом однообразной борьбы, ареной которой служили римская курия и улицы столицы, к предметам, более важным, чем вопрос о том, будет ли первый монарх Рима называться Гнеем, Гаем или Марком, уместно будет, стоя на пороге события, последствия которого и ныне еще определяют судьбы мира, оглянуться на минуту и выяснить, в какой исторической связи следует рассматривать завоевание римлянами нынешней Франции и первое соприкосновение их с народами Германии и Великобритании.
В силу того закона, что народ, сплоченный в государство и цивилизованный, растворяет в себе народности политически и культурно незрелые, — в силу этого закона, столь же непреложного, как физический закон тяготения, италийская нация, единственная из народностей древнего мира сумевшая соединить высокое политическое развитие с высшей цивилизацией (причем последняя была, правда, весьма несовершенна и поверхностна), была призвана подчинить себе пришедшие в упадок греческие государства Востока и вытеснить на Западе через посредство своих колонистов народы, находившиеся на более низкой ступени культуры: ливийцев, иберов, кельтов, германцев. С таким же правом Англия покорила себе в Азии равноценную, но политически бессильную цивилизацию, облагородила обширные варварские страны в Америке и Австралии, наложив на них печать своей национальности, и продолжает там поныне эту деятельность. Предпосылка этой задачи — объединение Италии — была выполнена римской аристократией; сама же задача не была решена ею, и все внеиталийские завоевания всегда рассматривались ею либо как неизбежное зло, либо как не входящая в состав государства доходная статья. Неувядаемая слава римской демократии — или монархии (ибо то и другое совпадает) — основана на том, что она своевременно поняла и энергично осуществила эту высокую миссию. Все, что непреодолимая сила обстоятельств подготовила через посредство сената, помимо своей воли положившего основы будущего римского господства на Западе и на Востоке, все, что инстинктивно влекло римских эмигрантов в провинции, куда они являлись, правда, как бич, но в западных областях вместе с тем и как носители высшей культуры, — все это понял и начал осуществлять с ясностью и уверенностью, свойственными настоящему государственному человеку, основатель римской демократии Гай Гракх. Обе основные идеи новой политики — объединение всех эллинских владений Рима и колонизация неэллинских областей — были практически признаны еще в эпоху Гракхов, к которой относятся присоединение царства Атталидов и заальпийские завоевания Флакка; но победоносная реакция снова дала этим идеям заглохнуть. Римское государство оставалось нестройной массой земель без интенсивного заселения и надлежащих границ. Испания и греко-азиатские владения были отделены от метрополии обширными областями, одни лишь берега которых были едва подвластны Риму, на северном побережье Африки только в области Карфагена и Кирены имелись оккупированные римлянами островки; но и на подвластной Риму территории большие пространства, в особенности в Испании, принадлежали ему только номинально: правительство ровно ничего не делало для концентрации и округления римских владений, и упадок флота порвал, казалось, последнюю связь между отдаленными областями. Правда, демократия, как только ей удалось опять поднять голову, пыталась повести и внешнюю политику в духе Гракха; в особенности Марий носился с подобными идеями, но так как демократы приходили к власти лишь ненадолго, дело ограничивалось одними замыслами. Лишь когда с падением сулланского строя в 684 г. [70 г.] демократия действительно взяла бразды правления в свои руки, совершился переворот и в этой области. Прежде всего было восстановлено римское господство на Средиземном море, что было жизненным вопросом для такой державы, как римская. Присоединением понтийских и сирийских областей была затем обеспечена на востоке граница по Евфрату.
