Судя по мемуарам, Екатерина II не испытывала теплых чувств к Елизавете, но с ней нельзя не согласиться в том, что в характере Елизаветы было «много тщеславия, она вообще хотела блистать во всем и служить предметом удивления»38.
Жила Елизавета в необычном режиме. Как правило, она спала днем и бодрствовала ночью, обедая и ужиная после полуночи в кругу ближайших людей за специальным столом, который мог опускаться на нижний этаж и таким образом обслуживаться без присутствия слуг. О таких столах говорится в «Записке бытности в Царском Селе чужестранных министров» от 7 октября 1754 г.: «Перед обедом министры с особливым любопытством рассматривали машины столовыя, а после обеда в скорости оные столы опущены и полы переведены были, чему особливо удивлялись»39.
Ночные бдения царицы были чрезвычайно неудобны для чиновников, приходивших к ней с государственными делами (ведь они работали, как обычно, днем), да и для всех лиц, связанных с императрицей. Ювелир Позье писал в мемуарах: «Она никогда не ложилась спать ранее шести часов утра и спала до полудня и позже, вследствие этого Елизавета ночью посылала за мною и задавала мне какую-нибудь работу, какая найдет ее фантазия. И мне иногда приходилось оставаться всю ночь и дожидаться, пока она вспомнит, что требовала меня. Мне иногда случалось возвратиться домой и минуту спустя быть снова потребованным к ней: она часто сердилась, что я не дождался ее»40.
Придворным было труднее — они не имели права покинуть двор. Екатерина II сообщает: «…никто никогда не знал часа, когда е. и. в. угодно будет обедать или ужинать, и часто случалось, что эти придворные, проиграв в карты (единственное развлечение) до двух часов ночи, ложились спать, и только что они успевали заснуть, как их будили для того, чтобы присутствовать на ужине е. в.; они являлись туда, и так как она сидела за столом очень долго, а все они, усталые и полусонные, не говорили ни слова, то императрица сердилась… Эти ужины кончались иногда тем, что императрица бросала с досадой салфетку на стол и покидала компанию»41.
Такой ненормальный образ жизни императрицы некоторые исследователи связывают с ее боязнью стать жертвой ночного переворота. Это понять можно. Есть известия, что Бирон, свергнутый Минихом, даже за крепкими стенами тюрьмы долго не мог спать по ночам, страдая припадками страха во сне. Думается, что императрица не без содрогания читала следующие строки допроса камер-лакея А. Турчанинова, арестованного в 1742 г. вместе с прапорщиком Преображенского полка П. Квашниным и сержантом Измайловского полка И. Сновидовым по обвинению в заговоре против Елизаветы: «Квашнин после того в разные времена говорил, что он начал собирать партию и собрал уже пятьсот человек и с тем Турчаниновым придумал, чтоб тех собранных разделить надвое и ночным временем прийти к дворцу и захватить караул, войти в покой к е. и. в. и е. и. в. умертвить, а с другой половиною Турчанинову заарестовать лейб-кампанию, а кто из них противиться [станет], колоть до смерти… А по прошествии того дня тому Турчанинову он, Квашнин, говорил: с собранною-де партиею он было шел ко дворцу, и навстречу-де попался им вице-сержант Ивинский, и они-де, увидя его, разошлись. По приезде ж в Москву он, Квашнин, с тем Турчаниновым о том же злом своем намерении упоминали, и притом он говорил, что-де прошло, тому быть так, а и впредь-де то дело не уйдет, и нами ль или не нами, только-де оное исполнится»42.
Примечательной чертой поведения Елизаветы (возможно, тоже связанной с боязнью покушения) была ее страсть к перестановкам и перестройкам. Екатерина свидетельствует, что императрица «не выходила никогда из своих покоев на прогулку или в спектакль без того, чтобы в них не произвести какой-нибудь перемены, хотя бы только перенести ее кровать с одного места комнаты на другое или из одной комнаты в другую, ибо она редко спала два дня подряд на том же месте; или же снимали перегородку либо ставили новую; двери точно так же постоянно меняли места». Возможно, Екатерина несколько преувеличила частоту перестроек и перестановок, но примечательно, что А. Бенуа, прекрасно знавший историю Царскосельского дворца, писал: «Ни одна из просмотренных нами описей не выясняет с безусловной достоверностью, где была расположена опочивальня императрицы… Один из документов даже ясно указывает на то, что Елизавета не всегда останавливалась в одном и том же месте, и это нам станет понятно, если мы еще раз вспомним об ее страхе перед «ночным переворотом»»43.
Для Елизаветы были характерны также внезапные отъезды и возвращения, что весьма беспокоило дипломатическое ведомство, опасавшееся распространения среди иностранных дипломатов нежелательных слухов о положении в России. Канцлер А. П. Бестужев-Рюмин писал М. И. Воронцову в декабре 1744 г. по поводу очередного внезапного отъезда царицы: «…нынешний толь нечаянный и скорой из С.-Петербурга возвратной отъезд повод даст при всех иностранных дворах к разным рассуждениям». Иностранцы, конечно, замечали странности в поведении Елизаветы. 21 июня 1743 г. французский резидент д'Аллион писал, что Елизавета вдруг в 10 часов вечера с несколькими приближенными покинула столицу и уехала ночевать в Царское Село44.
Перестановки, перестройки, внезапные переезды, столь примечательные для стиля жизни Елизаветы, были вызваны не только страхом перед переворотом, но и особенностями характера императрицы — человека неуравновешенного, импульсивного и беспокойного. В этом нельзя не усмотреть черт, присущих ее отцу. Как и Петр, Елизавета была очень подвижна и нетерпелива. По отзывам современников, она не могла даже выстоять на одном месте церковную службу и все время перемещалась по храму, иногда же вообще покидала его, не дослушав литургии. Как и Петр, она была легка на подъем, часто и подолгу путешествовала. Особенно любила Елизавета быструю зимнюю езду: расстояние от Петербурга до Москвы — 715 верст — она преодолевала за трое суток, причем в дороге находилась лишь двое суток, т. е. путешествовала с очень высокой для XVIII в. скоростью— 14,5 версты в час. Правда, цели ее путешествий — охота, прогулки, богомолье — существенно отличались от целей путешествий ее отца — дипломата и полководца.
Дипломатов шокировали и другие казавшиеся странными привычки императрицы. Д'Аллион в своем донесении писал, что «недавно видели, как отправилась она в Петергоф и в коляске у нее сидели женщины, про которых известно, что полтора года назад они мыли у нее полы во дворце». Это сообщение совпадает с рассказом Екатерины II о ночных обедах царицы с самыми доверенными людьми, среди которых бывали ее горничные, певчие «и даже ее лакеи». По этому поводу д'Аллион не удержался от сентенции: «По-видимому… эта государыня вовсе не думает о том, чтобы подданные ее уважали ее»45.
Простота поведения — характерная черта Елизаветы — воспринималась знатью как свидетельство «низости» происхождения цесаревны, а потом императрицы. Сановники и их жены, сами не блиставшие добродетелями, в узком кругу осуждали «ветреность», «несерьезность» Елизаветы. Лопухины, арестованные в 1743 г. по подозрению в заговоре, клеймили Елизавету за пристрастие к английскому пиву, говорили, что царица «непорядочно просто живет, всюду и непрестанно ездит и бегает»46. Простоту поведения Елизавета, несомненно, усвоила с детских лет в семье Петра и Екатерины, она была для нее естественной и удобной чертой общения.
Анализ дошедших до нас источников показывает, что поступкам Елизаветы была присуща известная противоречивость, нередко делавшая их необъяснимыми для тех, кто самонадеянно полагал, что знает характер «ветреной», добродушной и подверженной влияниям императрицы и может этим воспользоваться. Лишь только наиболее проницательные современники сумели понять двойственность характера Елизаветы, все своеобразие ее натуры.
Жена английского посланника леди Рондо в 20–30-х годах часто видела цесаревну Елизавету и разговаривала с ней. В своем дневнике 1735 г. она записала: «Своим приветливым и кротким обращением она нечувствительно внушает к себе любовь и уважение. В обществе она выказывает непритворную веселость и некоторый род насмешливости, которая, по-видимому, занимает весь ум ее; но в частной жизни она говорит так умно и рассуждает так основательно, что все прочее в ее поведении, без сомнения, не что иное, как притворство. Она, однако, кажется искренной, я говорю — кажется, потому что никто не может читать в ее сердце». Через четверть века другой наблюдатель — французский дипломат Ж.-Л. Фавье еще более глубоко проник в сущность характера Елизаветы: «Сквозь ее доброту и гуманность… в ней нередко просвечивает гордость, высокомерие, иногда даже жестокость, но более всего — подозрительность. В высшей степени ревнивая к своему величию и верховной власти, она легко пугается всего, что может ей угрожать уменьшением или разделом этой власти. Она не раз высказывала по этому случаю чрезвычайную щекотливость. Зато императрица Елизавета вполне владеет искусством притворяться. Тайные изгибы ее сердца часто остаются недоступными даже для самых старых и опытных придворных, с которыми она никогда не бывает так милостива, Как в минуту, когда решает их опалу. Она ни под каким видом не позволяет управлять собой одному какому-либо лицу, министру или фавориту, но всегда показывает, будто делит между Ними свои милости и свое мнимое доверие»47.
