Антонио совершенно отдался на произвол дяди. Странные размышления тревожили ум его. Этот титул эмира, которым величал его Эль-Загер, в его глазах казался не чем иным, как равнозначащим прозванию разбойничьего атамана. Отъезд этот скорее имел вид экспедиции на большую дорогу, чем на поезд принца, отправляющегося занимать трон. Но поздно уже было отказаться от предприятия. Антонио предоставил судьбе позаботиться об окончании этого дела. Притом же пылкая душа его, легко доступная честолюбию, вскоре с любовью начала ласкать мысль сделаться самовластным повелителем над сборищем людей решительных и готовых всем пожертвовать для достижения предположенной цели. Он мысленно воображал себя уже владетелем Кордовы и Гранады: придворный Фердинанда готов был стать в уровень с могущественнейшими государями.
Среди этих размышлений молодого воина, караван остановился в пустынной прогалине, окруженной лесистыми скалами. Надо было сойти с коней, чтобы идти дальше, тропинка становилась так узка, что мулы не могли бы под тяжестью клади и всадников верно ступать по острым камням, окаймлявшим страшные пропасти. Снежные вершины гор, бока их, покрытые уродливыми деревьями, дорога, кое-где перерезываемая провалами, образовали самое печальное местоположение, а между тем, посреди этой пустыни, наши путешественники нашли главную квартиру мавров, готовившихся к возмущению. Сюда собрались начальники заговорщиков со своими семействами, отсюда сообщались они со всеми соседними деревнями.
При первом же свидании с ними Эль-Загер подробно исчислил все притеснения и несправедливости, которые должны были вооружать их против испанцев. Он не забыл приказа Фердинанда, изгонявшего из владений его язык и одежду мавров; декрета, предписывавшего женам их являться в народе без покрывал; пыток, которым подвергались прелестнейшие девы ислама, похищаемые из недр семейств своих и влекомые в тюрьмы, где одних бесчеловечно секли розгами, других морили голодом, третьих погружали в чаны с холодной как лед водой, и которые не иначе могли спастись от этих мучений, как приняв веру своих утеснителей. К этой картине прибавил Эль-Загер воспоминание о всех частных преследованиях кастильцами тех из побежденных, которые не могли решиться покинуть города, о преследованиях, в которых клевета и жадность скрывались под ложной маской религиозного прозелитизма, все махинации которых поддерживались законами испанскими.
Восторженные слова Эль-Загера произвели на его слушателей магическое действие, и когда он представил своего племянника, потомка Бен-Гумейа, готового стать во главе восстания, тогда единодушные восклицания приняли похвалу дяди его способностям и храбрости.
Сборище начальников народа разделилось на четыре части, чтобы приступить ко всенародному провозглашению нового эмира Гранады и Кордовы. Эти четыре отряда расположились около прогалины. Вдовцы, женатые, молодые воины и, наконец, женщины составляли эту избирательную коллегию. Марабут прочел древнее пророчество, подтверждаемое несколькими изречениями Корана и предсказывавшее, что восстановителем арабского владычества будет молодой начальник царской породы, который, крестившись некогда, силой собственной воли возвратится к вере своих праотцев.
— Вы видите все, — прибавил марабут, — что эти священные слова вполне применяются к Антонио де-Валор, происходящему от славного Бен-Гумейа, время пророчества также согласуется с настоящей эпохой, следовательно, здесь проявляется воля самого неба!
Тогда с Антонио сняли остатки испанского платья и надели на него красный шелковый бурнус с золотыми кистями, — знак царственной инвеституры. Новый эмир, став потом на колени на знамени пророка, поклялся жить и умереть в вере Корана, и до конца защищать наследие законодателя Мухаммеда. После этой церемонии, присутствующие приветствовали его именем Бен-Гумейа и воскликнули в доказательство своей преданности: «Да покровительствуют Аллах и пророк его Бен-Гумейа, эмиру Гранады и Кордовы! Да совершатся через него свобода и спасение правоверных!»
Первой заботой молодого государя было выбрать себе министров. Бен-Фарразу поручил он правосудие, а Эль-Загера наименовал генералиссимусом своей маленькой армии. Другие должности были распределены сообразно со способностями каждого, и все были наделены властью, равной той, какой потребовало бы управление обширным царством.
Эль-Загер, нетерпеливо ждавший открытия военных действий, скоро приискал предлог для начатия войны. Тридцать испанских всадников, остановившихся на ночь в Каджаре, были зарезаны по его повелению. Известие об этом убийстве ясно обнаружило ненависть, существовавшую между победителями и побежденными. Вся альпухаррасская провинция взялась за оружие и горные мавры приготовились к борьбе.
Фердинанд, погруженный в обширные политические замыслы, сначала не обращал никакого внимания на восстание мавров. Доверяя силе войска, он предоставил своим полководцам унять презираемых им врагов. Эта беззаботность имела страшные последствия: заговор порабощенных расширялся с каждым днем, и поступки мусульман распространили такой ужас во всей стране, что христиане Альпухаррасса, бросив свои опустошенные нивы и фермы, преданные пламени, укрылись в города с остатками своего имущества. Жалобы их исторгли Фердинанда из его равнодушия. Маркиз Мондехар пошел против возмутившихся, но, кроме числа последних и выгод, извлекаемых ими из своего положения у подошвы гор, турки и аравитяне с варварийских берегов присылали им значительные подкрепления. Бен-Гумейа, сильно поддерживаемый, не ограничивался уже незначительными стычками: он сошел в долину, чтобы дать сражение своим противникам и с первого же натиска сбил авангард Мондехара.
С этой минуты борьба кровавая, зверская, беспощадная завязалась вокруг Альпухаррасских гор. Мавры, доведенные до исступления своими марабутами, воспламеняемые надеждой возвратить свое отечество, дрались с силой, которой ничто не могло противостоять. Не было больше пощады побежденным врагам: железо и огонь не уважали ничего и дела неслыханной жестокости ознаменовывали с той и с другой стороны каждую встречу. Упоенный своей властью и желая основать на испанской почве династию, возникшую в колыбели решительной победы, Бен-Гумейа содрогался иногда от излишеств, которых даже его присутствие не всегда могло отвратить или предупредить. Напрасно старался он рассеять свое беспокойство, предаваясь шумным развлечениям войны, подвиги его на поле битвы беспрестанно омрачались самыми черными предчувствиями. Часто в противнике встречал он прежнего друга, старого товарища в пиршествах, а вокруг себя видел только толпу изгнанников, одичавших от беспрерывных страданий и но большей части непослушных дисциплине, которую он силился ввести между ними. Все эти размышления ввергали его в лабиринт неизвестности и раскаяния, характер его, от природы великодушный, мало-помалу изменился и он стал обращаться грубо с окружавшими его начальниками. После поражения, стоившего ему 600 человек, тогда как испанцы потеряли только семерых, он вдруг до того лишился бодрости, что мавры начали не доверять ему. Ненавистные подозрения возникли между теми, которые завидовали его возвышению, или были оскорблены его деспотизмом, эти опасные враги стали распускать в толпе слово, «измена», и некоторые из самых смелых начали поговаривать о необходимости лишить эмира, к которому не благоволила толпа, бесполезной власти. Дух заговора находил многочисленных приверженцев. Шпионы тем опаснейшие, что занимались этим ремеслом для самих себя, начали следить за всеми действиями Бен-Гумейа, но ничто в его поведении, казалось, еще не доставляло правдоподобного предлога к возмущению. Эмир Альпухаррасский был правосуден в своих маленьких владениях, а на поле сражения рука его наносила гибельные удары. Война тянулась, не приводя ни к каким результатам, мавры претерпевали, правда, частые неудачи, но энергия начальника всегда снова выводила их против неприятелей и за каждое поражение платила яростнейшим натиском. Однако же, эта переменчивость возбуждала ропот, и дела пошли все хуже и хуже. Неудовольствие происходило особенно от африканских союзников, людей жадных к грабежу и всегда готовых возмутиться против всякой власти, которая хотела бы умерить их излишества
Главные предводители ловко воспользовались этими началами несогласия и, наконец, успели завлечь на свою сторону самого Эль-Загера. Мало-помалу, заговор расширился и, чтобы заманить в него и народ, распустили слух, будто Бен-Гумейа ведет тайные переговоры с испанцами. Человек с сильным влиянием, дальный родственник и завистник нового эмира, мавр Эль-Газиль, употреблял все силы для поддержания заговора, приготовлявшего окончательный проигрыш мусульманской тяжбы. Событие, с виду незначительное, ускорило взрыв.
