Конечно, на этих свидетельствах нельзя придти к выводу, что владимирский сводчик, работавший над летописью в 1212 г., имел в своих руках княжеский Летописец Переяславля Русского.
В свод 1193 г., согласно М. Д. Приселкову, были включены три статьи из княжеской летописи Переяславля Русского: 1185, 1186 и 1188 гг. В статье 1185 г. переяславльского летописца будто бы выдает особое отношение к князю Владимиру Глебовичу. Большая часть статьи действительно повествует о мужестве переяславльского князя, который, двигаясь в авангарде русских сил, нанес половцам сокрушительное поражение. Летописец явно испытывает гордость за Владимира, при этом, для достижения большего эффекта, сообщает фантастические цифры половецких потерь. Первое, что может придти в голову при чтении записи, это вывод о ее переяславльском происхождении, что и сделал М. Д. Приселков. Однако при более углубленном анализе оказывается, что настаивать на верности первого впечатления нет достаточных оснований. Победа Владимира над половцами во время коллективного похода была известна не только переяславльцам. Гордиться ею мог не только переяславльский летописец, но, к примеру, и владимирский, относившийся к Владимиру Глебовичу как к своему князю.{19} Рекомендация последнего как «внука Юргевича», не очень чтимого в Южной Руси, конечно, свидетельствует в пользу ее владимирского происхождения. Владимирского автора выдает и стилистика статьи. Оборот — «Владимеръ же Божью помочью и святое Богородицы, и дѣда своего святою молитвою укрепляем, и отца своего»[548] — характерен для владимирских летописцев. Кроме того, обильная церковная фразеология статьи также не указывает на то, что перед нами извлечение из княжеского летописца Переяславля Русского.
Нет сколько-нибудь убедительных оснований считать, что и рассказ об Игоревом походе, помещенный в Лаврентьевской летописи под 1186 г., взят из княжеского Летописца Русского Переяславля. Кроме упоминания Переяславля, ничего специфически переяславльского в нем нет. Несколько ироническое отношение летописца к походу «Ольговых внуков» и к самому Игорю не может указывать на его переяславльское происхождение. Нелепый поход Игоря, преследовавший личные амбициозные цели, мог вызвать аналогичные эмоции у киевского, владимирского и даже черниговского летописцев, поскольку его неудача обернулась драматическими последствиями для всей Южной Руси. Некоторые детали рассказа указывают скорее на то, что его основа составлена или в Киеве, или в Чернигове. Игоревы дружины, потерпевшие сокрушительное поражение от половцев, именуются «нашими»: «И побѣжени быша наши гнѣвом Божьим», «А о наших не бысть кто и вѣсть принеса за наше согрѣшенье».[549] Вряд ли так мог высказаться переяславльский летописец. Для киевского или черниговского автора определение «наши» было естественным.
М. Д. Приселков отмечал, что о бегстве Игоря из плена летописец написал без сочувствия и одобрения («И по малых днехъ ускочи Игорь князь у Половець»). Без одобрения — да, но не без сочувствия. Если бы историк продолжил летописную цитату («Не остави Господь праведнаго в руку грѣшничю» и «Тако и сего Богъ избави из руку поганых»),[550] пришлось бы признать, что, несмотря на Игорево легкомыслие, летописец все же радуется его побегу из плена. И вряд ли эти фразы следует относить на счет позднейшего сводчика.
Рассказ о походе Игоря перебит вставкой, повествующей о нападении на Переяславлыдину и ее столицу половцев, а также о мужестве князя Владимира Глебовича, отчаянно врубившегося «в малѣ дружинѣ» в осаждавших город врагов и едва спасшегося от гибели. Эта запись могла быть переяславльской, но утверждать это определенно невозможно. Она не содержит тех подробностей, которые бы обнаружили в авторе переяславльца, а в такой общей форме вполне могла быть сделана и во Владимире со слов какого-то информатора.
Завершает статью традиционное для владимирских летописцев поучение. М. Д. Приселков считал его чужеродным в статье 1186 г., таким себе плохо пришитым куском, но согласиться с этим также трудно. Летописец не оборвал свой рассказ на приведенной выше фразе о побеге Игоря, но после поучительных слов о спасительных глазах и ушах Господа добавил еще одну о неудавшемся преследовании Игоря половцами: «Гониша бо по нем и не обрѣтоша его».[551] Дальше идет собственно поучение, которое и содержательно, и стилистически органично увязано с предыдущим текстом. «Необретение» Игоря летописец сравнивает с погоней Саула за Давидом, от которой последнего избавил сам Бог. «Яко и Саул гони Давида, но Богъ избави и, и тако сего (Игоря. — П. Т.) Богъ избави из руку поганых».[552]
О переяславльском происхождении краткого сообщения («Преставися Володимеръ Глѣбовичь Переяславли, внукъ великого князя Георгия»[553]) вообще говорить не приходится. Из Киевской летописи мы знаем, сколь резонансной была эта смерть для Южной Руси. Конечно, переяславльский летописец не мог ограничиться таким индифферентным известием. Не может быть и малейшего сомнения, что оно принадлежит владимирскому автору. Об этом со всей очевидностью свидетельствуют два пояснения: первое — что Владимир умер в «Переяславли» (переяславльскому летописцу делать такое уточнение было ни к чему), и второе — что князь приходился внуком Юрию Долгорукому.
Следуя логике М. Д. Приселкова, что все переяславльские известия владимиро-суздальско-ростовского летописания взяты из Летописцев Переяславля Русского, можно думать, что все киевские или южнорусские имеют своим источником Киевскую летопись. Ничего невероятного в таком предположении, разумеется, не будет. Но, как свидетельствует целый ряд «киевских» или «южнорусских» записей в Лаврентьевской летописи, абсолютизировать такой способ творчества летописцев Северо-Восточной Руси не следует. Они несомненно широко использовали устную информацию, приносимую в Суздальско-Залесский край из Южной Руси княжескими и церковными людьми, купцами, богомольцами. Большое место во взаимной информированности южнорусских и владимирских летописцев занимали регулярные междукняжеские брачные связи. Особенно оживленными они были в первой половине XIII в., когда многочисленные представители дома Всеволода Юрьевича брали себе в жены невест из Киева, Чернигова и других южнорусских городов. Разумеется, всякий раз это были большей мерой политические мезальянсы, требовавшие переговорной подготовки, обмена посольствами. Княжны из южной Руси отправлялись во Владимиро-Суздалыцину в окружении большой свиты, в числе которой были и их духовники. В таких условиях события, происшедшие в Киеве и Южной Руси, очень быстро становились известными на северо-востоке страны.
Вот только несколько примеров этому. В летописной статье 1230 г., рассказывающей о литургии в день памяти святого Феодосия Печерского в соборной церкви св. Богородицы во Владимире, содержится сообщение о землетрясении. Подробно перечислив его последствия для Владимира, летописец затем еще обстоятельнее излагает те бедствия, которые постигли Киев и Переяславль. В Киеве расступился на четыре части Успенский собор и была повреждена Трапезная церковь Печерского монастыря, в Переяславле надвое раскололась Михайловская церковь. Случилось это в день памяти святого Феодосия Печерского, который пришелся на пятницу 3 мая. По этому случаю в Трапезной Печерского монастыря были накрыты поминальные столы, но все яства и напитки с них были снесены обрушившимися сверху камнями.
Конечно, не будь в тексте статьи указания на автора, исследователи однозначно отнесли бы ее к творчеству киевского летописца, записью которого затем воспользовался владимирский или ростовский сводчик. Но оказывается, что рассказ составлен северо-восточным летописцем со слов очевидцев: «Тако слышахом у самовидець бывших тамо в то время».[554] Характерно, что Переяславль здесь, как и в рассмотренных выше якобы переяславльских записях, также назван «Русским».
Еще одна запись могла бы сойти за чисто киевскую, если бы летописец не уточнил, что сделана она на основании свидетельства очевидца. Речь идет о так называемых «столпах черлено-зелено-синих», стоявших в Киеве «оба полы солнца». Сегодня очевидно, что киевляне наблюдали обыкновенную радугу после грозы, но приняли ее за огненные столпы из небес. Они будто бы постояли над Лыбедью, а затем через весь город переместились к Днепру, в котором и исчезли. Люди видели в этом Божье знамение и даже думали, что оно является предвестником конца света. «Людемъ всимъ отчаявшимъ своего житья мняще уже кончину сущю, цѣлующе друг друга, прощенье имаху, плачуща горко воспиша к Богови слезами и молитвою своею».[555] В конце этого рассказа летописец записал, что «так сказаша нам самовидци, бывши там».[556]
