Глава 13. На ловца и зверь бежит
Задумывая свою первую книгу о подделках исторических источников[374], автор и в самом заветном сне не мог предположить, что судьба уготовит ему не только продираться через хитросплетения замыслов фальсификаций и приемы их разоблачений давнего времени, но и оказаться в своеобразном соприкосновении с изготовлением современных подлогов.
Это соприкосновение было следствием событий выдающихся и чрезвычайных. Во время августовского путча 1991 г. Президент Российской Федерации издал два важных указа. Первым из них национализировались все архивы КПСС, а вторым предписывалось передать на государственное хранение архивы КГБ СССР. И те, и другие передавались в непосредственное ведение тогда мало кому известного Комитета по делам архивов при Совете министров РСФСР, бывшего в течение многих лет в тени аналогичной союзной структуры — Главного архивного управления при Совете министров СССР. За несколько месяцев до этого комитет возглавил специально приглашенный из Свердловска историк и археограф Р.Г.Пихоя. Молодой и энергичный, он сразу же начал создавать "команду", способную начать перестройку архивов России в соответствии с новыми общественно-политическими условиями.
Послеавгустовская эйфория не обошла стороной и автора книги. Размеренная академическая атмосфера Отделения истории Академии наук СССР, где он работал ученым секретарем, уже давно и изрядно тяготила его. Поэтому он не задумываясь принял предложение Пихои стать директором теперь уже бывшего Центрального партийного архива при ЦК КПСС, что возвышается на улице Большая Дмитровка серой бесформенной громадой бетона с барельефами трех основоположников марксизма-ленинизма. Архив к тому времени постановлением Правительства России был преобразован в Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории (РЦХИДНИ) и в духе новых веяний должен был подвергнуться коренной перестройке.
Время требовало сделать архив, ранее предоставлявший свои уникальные материалы доверительному кругу лиц, общедоступным. Коллектив архива с пониманием встретил новые идеи его перестройки. В читальный зал были перемещены для общедоступного пользования все описи, в том числе и описи подлинной жемчужины архивов новейшего времени — фондов Коминтерна. Были разработаны правила пользования этими и другими материалами. Уже после презентации РЦХИДНИ (ныне РГАСПИ), состоявшейся в конце декабря 1991 г., сюда зачастили исследователи, в том числе иностранцы.
Рабочий дневник автора книги за это время буквально по минутам был расписан встречами с учеными, журналистами, общественными деятелями. Все они рвались к "тайнам партии". Первыми оказались молчаливо-сдержанные и невозмутимые японцы, потом последовали холодновато-деловитые немцы, темпераментно-авантюристичные французы. В самом начале нового года появился и первый итальянец — московский корреспондент одной из итальянских газет Ф.Бегаццио.
Его привел в кабинет совсем недавно принятый на работу в архив известный специалист по истории Коминтерна профессор Ф.И.Фирсов. Научный авторитет Фирсова, подкрепленный, как было известно, его борьбой с руководством тогдашнего Института теории и истории социализма при ЦК КПСС, служил важной рекомендацией итальянскому журналисту. Небрежно, но со вкусом одетый, раскованный Бегаццио сообщил, что он является представителем итальянского издательства "Понте алле Грацио", выпустившего в последнее время книги Г.Х.Попова, Р.И.Хасбулатова, А.А.Собчака, а также сборник, посвященный репрессированным итальянским коммунистам. Издательство, по словам Бегаццио, готово было субсидировать подготовку и издание серии сборников документов архива по истории итальянской компартии. Для обсуждения научной стороны издания в Москву готов отправиться научный консультант издательства, профессор Андреуччи, бывший коммунист и издатель собрания сочинений Пальмиро Тольятти.
Перспективы. предложенного сотрудничества были весьма обнадеживающими, особенно если учесть, что "вхождение" архива в провозглашенную стихийную рыночную экономику сразу же поставило его в критическое финансовое положение. Согласие было дано, и спустя несколько дней в кабинете директора появился не по годам молодо выглядевший итальянский профессор Андреуччи. Собственно говоря, очевидно, с этого момента и следует начинать отсчет событий, которые можно было бы назвать "Операция Пальмиро Тольятти, или Несколько дней триумфа и падения профессора Андреуччи".
Господин Андреуччи был деловит, энергичен, а после беглого знакомства с материалами по истории итальянской компартии, в том числе с архивным фондом Пальмиро Тольятти, впал в крайнее возбуждение. Для него как специалиста стала очевидна историческая ценность представленных документов. Переговоры об общей схеме будущей публикации проходили, как говорят в таких случаях, в духе взаимопонимания и конструктивности. Уже в конце их удовлетворенный профессор взял из стопки материалов один из документов и попросил разрешения опубликовать часть его текста в своей статье о впечатлениях от посещения Москвы. Здесь речь идет об итальянских военнопленных в России, пояснил Андреуччи содержание текста документа на итальянском языке.
Российская общественность к тому времени уже знала кое-что о прежде запретной теме, связанной с судьбами миллионов иностранных граждан, оказавшихся после Второй мировой войны в СССР в качестве военнопленных. Незадолго до этого многие с захватывающим интересом читали репортаж Э.М.Максимовой "Пять дней в Особом архиве"[375], в том числе о хранившемся в этом прежде тайном архиве фонде Главного управления по делам военнопленных и интернированных НКВД СССР, содержавшем сведения практически на каждого военнопленного. Выяснение судеб миллионов иностранных граждан, оказавшихся в плену в СССР, к этому времени стало важным фактором межгосударственных отношений. Итальянцы в этом смысле не были исключением: из печати, телевидения и радио все знали, что готовится торжественный акт передачи Италии урн'с прахом двух тысяч итальянцев, умерших в СССР. Вот почему автору книги было понятно желание Андреуччи, и, нисколько не колеблясь, директор архива дал согласие на цитирование обнаруженного документа.
Это был ответ Тольятти, бывшего в 1943–1944 гг. руководителем зафаничного бюро ЦК компартии Италии в Москве, на предложение представителя компартии Италии при Исполкоме Коминтерна В.Бьянко "найти пути и средства для того, чтобы в соответствующей форме и с должным политическим тактом попытаться поставить проблему так, чтобы не допустить массовой гибели [итальянских] военнопленных, как это уже произошло", т. е. обратиться к Сталину[376]. 15 февраля — 3 марта 1944 г. Тольятти написал Бьянко: "Я вовсе не жесток, как ты знаешь. Я столь же гуманен, как и ты, или насколько может быть гуманна дама из Красного Креста. Наша принципиальная позиция в отношении войск, вторгшихся в Советский Союз, была определена Сталиным, и мне нечего к этому добавить. На практике, однако, если большое число военнопленных погибнет вследствие существующих тяжелых условий, я абсолютно не вижу в этом повода для разговора. Совсем наоборот. И я объясню тебе почему. Нет никаких сомнений в том, что итальянский народ отравлен империалистической разбойничьей идеологией фашизма. Конечно, не в такой степени, как немецкий народ, не говоря уже о мелкой буржуазии и интеллигенции, — в общем, он проник в народ. Тот факт, что для тысяч и тысяч семей развязанная Муссолини война, и прежде всего экспедиция в Россию, закончится трагедией и личным горем, является лучшим и наиболее эффективным из противоядий. Чем глубже укоренится в народе убеждение в том, что агрессия против других стран несет смерть и разрушение собственной стране и каждому отдельно взятому гражданину, тем лучше для будущего Италии. Массовые побоища при Догали и Адуе стали одним из наиболее мощных тормозов в развитии итальянского империализма и одним из самых сильных стимулов для развития социалистического движения. Мы должны добиться того, чтобы разгром итальянской армии в России сыграл сегодня ту же роль. В сущности, те, которые, как ты пишешь, говорят военнопленным: "Никто вас сюда не звал; значит, и нечего жаловаться", — глубоко правы, хотя верно и то, что многие из пленных оказались здесь только потому, что были сюда посланы. Трудно, более того, невозможно провести грань внутри одного народа, кто несет ответственность за проведение той или иной политики, а кто нет, особенно если народ не ведет открытой борьбы против политики правящих классов. Повторяю: я вовсе не считаю, что военнопленные должны быть уничтожены, тем более что мы могли бы использовать их для достижения определенных результатов и другим способом; но в объективных трудностях, которые могут привести к смерти многих из них, я вижу не что иное, как конкретное выражение той справедливости, которая, как говорил старик Гегель, имманентно присуща истории"[377].
