русско-французском словаре, базирующемся на издании Французской академии 1786 года, французские обозначения того времени
civiliser и
civilité были переведены как «делать учтивым, вежливым» и «выводить из дикого состояния, просвещать». Французское выражение
civiliser une nation было передано с помощью словосочетания «просветить народ» [639]. К концу века понятие
просвещенный служило прямым переводом французского
policé в контексте выражения
pays policés, обозначавшего «цивилизованные страны» [640].
Одним словом, в течение XVIII века понятие просвещение не только стало светским, но и приобрело новые значения в семантическом поле цивилизованности/цивилизации. Габриела Леманн-Карли передает это многообразие значений, выделяя семь семантических уровней: образование и культура, европеизация и цивилизация как процесс (попытка внедрения европейского образа жизни и мышления), цивилизация как прямое соответствие для civilisation в значении «смягчения нравов», двойное просвещение (как духовно-нравственное, так и мистически-религиозное), «просвещение» в духе немецкого философа Иммануила Канта («Просвещение — это выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине»), здравый смысл, а также понятие просвещения как метафоры образовательных и реформаторских программ просвещенных царей, начиная с Петра I [641]. Употребление понятия просвещение и образованных от него глаголов в значении «цивилизованности», «цивилизации», «цивилизировать» в литературе не только не оспаривается, но и встречается в контексте самоцивилизирования и цивилизирования других в XVIII веке настолько часто, что здесь можно обойтись без более узкого лексикологического рассмотрения, предпринятого ранее в отношении слова людскость [642].
В XVIII веке в ансамбль синонимичных слов, охватывающих и мыслительно организующих предметное и понятийное поле цивилизованности и цивилизации, входил ряд других понятий, подробный лексикологический анализ которых выходит за рамки данного исследования. К ним относились такие термины, как учтивство, учтивость, вежливость, светскость, и такие выражения, как благопристойное обхождение, обходительность или регулярные народы [643]. Но ядро понятийного поля цивилизованности/цивилизации в XVIII веке составили три уже проанализированных понятия политичный, людскость и просвещение.
Тем не менее исследование понятийного поля оставалось бы неполным, а локализация отдельных понятий была бы недостаточной, если бы одновременно сюда не включались термины с прямо противоположным значением. Это относится к исследованиям в области истории понятий в широком смысле. Однако это особенно верно для понятий цивилизованности и цивилизации, которые потеряли бы всякий смысл без базового противоположного концепта [644]. Они нуждаются в антитезе и тем самым в ряде антонимов, ментально организующих понятийное поле нецивилизованности, отсутствия цивилизации.
Уже в ранней Античности греки называли «варварами» (βάρβαροι) всех людей, говорящих на иностранном языке. Позже как среди эллинов, так и в Римской империи этот термин стал распространяться на всех, кто просто находился за пределами их собственного политического объединения или империи [645]. Разделение на эллинский и варварский миры служило укреплению собственной формы политического господства и выражению презрительного отношения к чужакам, которым, как считалось, не хватало знаний и способностей [646]. С христианизацией и принятием иудейского образа мышления те предрассудки, которые связывали с варварством, постепенно переносились и на «язычников» [647]. В ходе европейской экспансии в XV и XVI веках европейцы эпохи Возрождения не только поддержали разделение человечества на христиан и язычников или на цивилизованных и варваров, но и обновили и укрепили предполагаемое тождество между язычниками и варварами, с одной стороны, и христианами и цивилизованными, с другой [648]. Barbarie, олицетворение греховной инаковости, во французском языковом пространстве XVII века стало непосредственным антонимом понятий humanitas или humanité (человечество, человечность) и тем самым служило морально-культурным контрконцептом [649].
С другой стороны, в русском языковом пространстве до конца XVII — начала XVIII века не встречается почти никаких свидетельств употребления понятия «варварство». Если это понятие, в принципе, встречалось, то оно употреблялось либо для описания дикости природы, либо для обозначения человека, воспринимаемого как чужака, язычника, неверующего или просто нехристианина в почти безоценочном значении [650].
Исключения из этого правила в общем языковом обиходе можно наблюдать на примере тех субъектов, которые пребывали в южно- или восточно-центральноевропейском языковом и культурном пространстве или находились в тесном контакте с ним благодаря происхождению или длительному пребыванию за границей. В случае с русским князем Андреем Михайловичем Курбским (1528–1583), превратившимся из близкого доверенного лица в главного противника Ивана IV и бежавшим от преследования из Московского государства в Литву, в письмах царю из эмиграции четко прослеживается восприятие негативных (западно)европейских образов «России». Так, он не только говорит в общих чертах о «варваре», неспособном следовать философским мыслям, но и прямо называет ответ Ивана IV варварским, то есть невежественным и бескультурным [651].
Еще одним исключением был хорватский священник Юрий Крижанич (1618–1683), который в ссылке в Тобольске в 1663–1666 годах создал на общеславянском языке текст, в котором проанализировал политику, экономику, юстицию и общество, размышляя в том числе о применении понятия «варварство» (западными) европейцами [652]. В нашем контексте примечательно, что он впервые на русском языке противопоставил варваров, с одной стороны, и политичные народы, с другой стороны [653].
Николай Гаврилович Спафарий (1636–1708), молдавский дворянин-полиглот, получивший образование в Стамбуле и отправившийся после пребывания в Швеции и Франции в 1670‐х годах в качестве дипломата на российскую службу и возглавивший в этом статусе крупное посольство в Китай, в отчете о путешествии, написанном в 1678 году, использует в отношении китайских участников переговоров выражение «люди-варвары», имея в виду диких, некультурных людей [654]. Но использование понятия «варвары» этими немногими иностранцами или бежавшими за границу русскими не оказало никакого влияния на господствующие политические концепции Московского государства. Понятийного поля цивилизованности, как и понятийного поля варварства, в целом почти не существовало.
Однако в конце XVII — начале XVIII века Петр I и его соратники ввели в общий политический лексикон державы по аналогии с понятиями цивилизованности также антоним — «варварство» или идею «варварских народов». Царь сам лично несколько раз использовал этот набор понятий. В Уставе воинском 1716 года он противопоставил «регулярные народы», имея в виду «политичные народы», «варварству» [655]. В полемическом трактате о Северной войне, написанном им совместно с Петром Шафировым в 1717 году, речь идет о «варварах-турках» [656]. В проекте предисловия к Морскому уставу, написанному Петром I в 1720 году, царь также назвал «варварами» татар, от которых Иван III освободил Московское государство [657]. Завоевание мусульманского Дербентского ханства на южном побережье Каспийского моря в 1722 году он чествовал перед Священным синодом как победу над «противящимися, злочестивыми варварами» [658]. Выражаясь таким образом, Петр I следовал новой для российских условий антиисламской пропаганде, к тому времени давно укоренившейся в (Западной) Европе.
Петр Постников,
