оставаясь фрагментами имперской мозаики. Другой цикл – «Записки охотника» (1852) – оказался гораздо более успешным. Он по праву стал ключевым этапом «этнографизации» и национализации крестьянской темы, сформировав устойчивые и разделяемые многими читателями представления о том, что такое русская сельская провинция, кто такие русские крестьяне, ее населяющие, и каков типичный русский центрально-черноземный пейзаж. «Пейзажный национализм» (термин С. Штыркова, имеющий западные прототипы 448) «Записок охотника» был отмечен критиками еще в XIX в., но и тогда, и позже он проходил по разряду мастерства Тургенева создавать лирические и пронзительно точные описания природы. На самом деле его культурная роль была гораздо значительнее и заключалась в создании образцов национального сельского пейзажа с вписанными в него крестьянами, помещиками, флорой и фауной.
«Записки охотника» впервые в русской литературе выполнили ту культурную работу, какая была проделана англичанкой Мэри Митфорд в цикле книг «Наша деревня» (Our Village, 1824–1832), на немецком языке Бертольдом Ауэрбахом в «Шварцвальдских деревенских рассказах» (Schwarzwälder Dorfgeschichten, 1843–1854), а на французском в «Сельских повестях» Жорж Санд. Эта работа заключалась в том, чтобы географически и культурно локализовать народную, а значит, и национальную повседневную жизнь, которая отныне становилась видимой не только на географической, но и на культурной карте государств и империй (обозреваемой, как правило, из столиц: отношения центр – периферия) 449. Тургенев с небывалой до него степенью географическо-топографической детализации прописывал многочисленные места, деревни, урочища, реки, озера, местности многих уездов черноземных губерний – Тульской, Орловской и Калужской. Населяющие их у Тургенева разные типы крестьян, однодворцы, сектанты, уездные лекари, купцы, приказчики и бурмистры, разной руки помещики, священники, разночинцы и другие персонажи оказались не только психологически и социально, но и топографически и этнографически детерминированы, что, конечно же, было признаком возникающего реалистического стиля письма. Роль этнографической и топографической детализации в создании субъективности крестьянских персонажей на этом этапе развития прозы была чрезвычайно высока и составляла едва ли не главную ее инновацию.
Таким образом, за счет трех этнографических маркеров – этнографизма социальных типов крестьян, их практик и их фольклора – слагалась важная жанровая константа рассказов из крестьянского быта.
Глава 10
Крестьянские голоса и речь
Третьим жанровым маркером рассказов о крестьянах были передача и имитация крестьянской речи и голоса 450 как в канонических литературных произведениях («Записки охотника» Тургенева), так и в малоизвестных (рассказы А. В. Никитенко, А. Ф. Мартынова, Е. П. Новикова и др.). Я постараюсь показать, что художественная проза до 1861 г., хотя и значительно расширила зону допустимого присутствия диалектной речи в устах крестьян, налагала довольно жесткие рамки, за которые мало кто из авторов решался выходить. Более того, речь выступала коррелятом мышления и сознания персонажей (см. главу 11), и именно в силу этого ее нельзя рассматривать в чисто лингвистическом аспекте, в отрыве от более широкой проблемы эстетической репрезентации и ее исторически изменчивых режимов.
Прежде всего необходимо отметить, что установка на достоверную и аутентичную передачу речи и голосов проистекала из уже описанного этнографизма. Отдельным направлением внутри этнографического тренда становятся картографирование и сбор лингвистического материала в различных губерниях, организованные Вторым отделением Академии наук. Уже в 1852 г., одновременно с выходом «Записок охотника» отдельной книгой, русская публика могла познакомиться с впечатляющим списком диалектных, или «местных», «областных», как тогда говорили, слов, собранных Академией в «Опыте областного великорусского словаря» 451. Научный, публицистический и литературный дискурсы 1840–1850‐х гг., таким образом, поддерживали друг друга и образовывали единое сложно устроенное пространство.
Частным, но весьма заметным случаем этнографизма в литературе до 1861 г. был неуклонно возраставший интерес к крестьянским речи и голосу. Во многих рассказах образованный повествователь давал героям возможность поговорить о себе либо имитировал устную крестьянскую речь в виде сказа 452. Если в первом случае крестьянин выступал как рассказчик и его речь подавалась от первого лица, во втором – повествователь принимал обличье реального простолюдина, речь которого, несмотря на явные отклонения от нормы, все же должна была быть понятна читателю. Как покажет анализ текстов, важно различать языковую и акустическую (голосовую) стороны изображаемой крестьянской речи. Ее передача в художественном тексте с языковой точки зрения требовала от автора тщательного наблюдения над лексикой, грамматикой, синтаксисом и артикуляцией реальных крестьян. В акустическом же аспекте, как мы увидим, на первый план выдвигались такие характеристики, как тон, тембр, темп и высота, а также связанные с ними певческие возможности. В этапных произведениях, как, например, в «Записках охотника» Тургенева, речевые и голосовые характеристики крестьян играли важнейшую роль для конструирования крестьянской субъективности, а благодаря ей в конечном счете и субъектности. Речь и голос объединял такой параметр, как устность, который, в свою очередь, выступал важнейшим маркером «крестьянскости», поскольку большинство крестьян в Российской империи тогда были неграмотны. Крестьянин в литературном произведении полнее всего субъективировался именно через стихию устной речи, позволявшей писателям создавать субъективность своих героев вне письменного слова, чтения и литературности, характерных для образованных сословий 453.
Воспроизведение речи крестьянина в русской литературе прошло долгий путь, прежде чем приблизилось к имитации реального произношения со всеми его специфическими лингвистическими и звуковыми отклонениями от условной литературной нормы. Несмотря на то что разговорная крестьянская речь, обильно уснащенная просторечием и регионализмами, проникла на русскую сцену еще в последней трети XVIII в. в комической опере А. О. Аблесимова «Мельник-колдун, обманщик и сват» (1782), в прозе скорость демократизации литературного языка была гораздо более низкой. Авторы рубежа XVIII–XIX вв. боялись нарушить конвенции и изобразить «неправильный», «неблагозвучный» и часто совсем непонятный для образованного человека крестьянский говор. Тем не менее уже в 1798 г. И. И. Запольский в очерке «Извощик», вводя прямую речь своего героя, в сноске следующим образом оправдывает аутентичность при ее передаче: «Истина не требует украшения; и потому я рассудил – извозчичьи слова изобразить самым простым крестьянским наречием» 454. Однако в речи старика (около 60 лет) мы не найдем ни одного непонятного просторечного слова, кроме «вить» (ведь) или обращения «сударик», хотя лексически и синтаксически она организована проще и свободнее, нежели сентиментально возвышенная и риторически изощренная речь нарратора. Очевидно, что в стилистическом и семиотическом плане просторечие извозчика оказывается противопоставлено сентиментальному регистру повествователя, но никакой иной лингвистической информации оно не несет. Ни повествователь, ни сам герой не сообщают, в какой губернии или каком городе происходит действие и из какой местности происходит старик: в рамках просветительской идеологии журнала «Приятное и полезное препровождение времени» это не имело никакого значения.
В более позднем также этапном рассказе М. П. Погодина «Нищий»
