- Рано еще, мой дорогой! Мы наживем себе неисчислимое количество врагов. Весь арабский мир, все идеологи ислама, религиозные фанатики - все ополчатся против нас. Скажут: мы умаляем значение арабского языка. Скажут: переводить Коран - грех. Скажут: вы предаете язык Корана. В сущности, перевод нанесет вред интересам молл. Когда слова произносят по-арабски, среди неграмотных создается вера в существование в них некоей волшебной, таинственной силы. Известно, что все таинственное пробуждает в сознании человека священный трепет, пробуждает полную страха веру. Это-то им и нужно! Ты только подумай, сколько народов мира читают Коран на арабском, на этом же языке совершают намаз. От Андалузии до Хата, от берегов старого Эдила до юга Африки - чуть ли не весь мир...
Шах на мгновение смолк, и мелик-уш-шуара, воспользовавшись паузой, прочитал строки Фирдоуси, пришедшиеся по душе шаху:
Арабы, что ящериц грязных глотают
И пьют молоко верблюдиц,
Теперь о короне Каинов мечтают!
Что с миром сталось, люди!
- И наш народ это очень хорошо понял. Хоть и принял веру, но не забыл о ненависти. Сколько бытует в народе разных пословиц, баяты, выражающих отношение к арабской оккупации! Вот послушайте баяты:
Эй, отзовитесь - араб пришел,
Отдайте, что есть - араб пришел.
Даже самую малость не прячьте в щель,
Все заберет он - араб пришел!
Но шах его не слушал. В его воображении звучал другой голос, голос встреченного когда-то в караван-сарае благообразного дервиша. Он вспомнил вдруг слова старого дервиша: "Необходимо избавить людей от трех горестей нашего времени, государь! От голода, непрекращающихся войн и гнета местных правителей и амидов, продающих, вместе с прочим, и твои собственные трон и корону. Стоит им скрыться от твоего бдительного ока - они служат уже не тебе, а своим целям; добившись своего и получив в дар какую-либо область, они тотчас приступают к грабежу твоих подданных. Гнет дошел уже до того, что правитель пересчитывает зерна в колосьях, и в соответствии с этим требует у бедняка урожай. Почему у тебя не вызывает подозрений правитель, приносящий тебе дорогие дары? Почему ты не задумываешься, каким путем он получил их? Когда военачальники разоряются, они отправляются грабить то один, то другой край. Попирают законы народного гостеприимства. Заходят в чей-то дом, вкушают хлеб с его хозяином, а потом дочиста грабят приветившего их человека. Не забывай, что великий бог создал край для бедняков на том свете, а для богачей - на этом. Будь заступником всех несчастных, будь справедлив, будь праведен!"
Много слов сказал тогда дервиш. Даже и теперь, слушая его звучащий в памяти голос, шах поеживался от обилия предстоящих дел. Он заговорил, отвечая и тайному служителю, и своим сокровенным мыслям:
- Пока рано. Быть смелым не только у себя на родине, но и среди религиозных фанатиков, в пупке Аравии, как Мухаммед Физули, писать стихи, поэмы на своем языке! Вот это отвага! Он возводит наш язык в ранг языков, известных всему миру! Если таких, как он, будет больше, может быть, тогда...
Он снова умолк... Направился к двери. Черное изваяние - нубиец низко склонил голову. Шах прошел в зал, где был назначен поэтический меджлис. Позади него на подобающем расстоянии друг от друга следовали мелик-уш-шуара и тайный служитель.
* * *
Все любители и знатоки поэзии, музыки, науки и творцы искусства уже заполнили зал. Они садились, как правило, поближе к шаху. Трон в комнате не устанавливали; на таких собраниях Исмаил не любил отделять себя от поэтов, ашыгов - своих собратов по перу. Просто в зале, на почетном месте, разложили тюфячки, по обе стороны от них расположили подлокотники из тончайшей тирмы, бархатные подушки под спину - пюштю, называемые в народе "тюфяками свекрови" - обычно их подкладывали под спину, прислоняясь к стене, пожилые женщины. Вот таким - без трона и короны - бывал шах на поэтических и музыкальных собраниях. По числу участников собрания и в соответствии с их привычками против тюфячков ставили кальяны, наргиле, трубки. Подобно тому, как каждый заранее знал определенное ему место, надимы, невольницы, служанки тоже знали, кто и где будет сидеть. Рядом с курительными принадлежностями перед каждым тюфячком стояли низкие разрисованные скамеечки, а на них - самаркандская бумага, ширазские перья, пеналы. Вино, сладости и фрукты подавались каждому на отдельном подносе хонче. Для непьющих вместо вина подавались кардамонный и шафранный шербеты в красивых эмалевых кувшинах и граненых сосуда/х. Визири и векилы, ученые, поэты, каллиграфы, художники, музыканты и ашыги, которым предстояло услаждать слух на этом вечере, тихо переговаривались.
Когда в зал вошел Исмаил, а за ним, на подобающем расстоянии мелик-уш-шуара и тайный служитель, все тотчас поднялись и, прижав правые руки к груди, уважительно склонили головы.
Шах прошел к своему месту, сел. По его знаку опустились на свои тюфячки мелик-уш-шуара, надим и все собравшиеся. На минуту воцарилось молчание... Каждый устраивался поудобнее на своем тюфячке, облокачивался на подлокотники. Наконец, шах обратился к сидевшему справа от него мелик-уш-шуара:
- Устад, с чего начнем?
Поэтическое собрание вел обычно мелик-уш-шуара. И он ответил:
- Мой государь, помимо главной цели, ради которой мы все собрались, нас ждет сегодня и сюрприз - интересный гость, прибывший издалека, из самого Чухур Садда64. Северные области нашей родины будто провели водораздел между художниками: ширванская земля, где я родился, подарила миру поэтов, бакинская - прекрасных художников-ювелиров, округ Чуху Сада Геокча - ашыгов, и каждая по-своему прекрасна!
В этот момент примостившийся сбоку от шаха шут, не привлекавший до сих пор ничьего внимания, прервал мелик-уш-шуара со свойственной ему смелостью и болтливостью:
- Да, у каждого города должно быть свое лицо... Как говорят арабы, ремесленничество - в Басре, красноречие - в Куфе, удовольствия и наслаждение - в Багдаде, предательство в Рее, зависть - в Герате, распущенность - в Нишапуре, жадность - в Мерве, гордость - в Самарканде, храбрость - в Балхе, торговля - в Египте...
Все расхохотались.
- А Тебриз, в котором ты родился? - вопрос задал шах.
- Он рождает хороших шутов, дорогой!
Когда смех прекратился, Шах Исмаил обратился к мелик-уш-шуара:
- Слушаем тебя, устад!
- С вашего разрешения, эшрафи-эла65, наш гость - один из самых искусных народных художников Мискин Абдал.
- Пусть пожалует...
Среди музыкантов поднялся высокий худой человек с трехструнным сазом в руке, весь облик его излучал сияние. На ашыге была надета чуха со свободными рукавами, рубашка с вышитым воротом, коричневые домотканые шаровары. Тонкие черные брови ашыга будто образовали дуги над широко расставленными карими глазами. В этих глазах, завораживая и вызывая изумление, таинственным светом мерцали золотисто-желтые точечки. Прижав правую руку к левой стороне груди, ашыг поклонился на три стороны.
Властным шахским оком оглядывал Исмаил фигуру Мискина Абдала, его светоносные глаза, получившие, казалось, свои искорки в подарок от желтого солнечного луча. Невольно понизив голос, он сказал сидящему рядом мелик-уш-шуаре:
- Если это - Мискин Абдал66, то каковы же в тех местах величественные люди?
Губы мелик-уш-шуара легонько раздвинулись. Чтобы не вызвать подозрений, не смутить гостя - ашыга, впервые в жизни выступающего на шахском собрании, он ответил быстрым шепотом:
- Те, наверное, будут похожи на моего государя.
- И этот ничуть не хуже.
Разговор их не был замечен, лица обоих собеседников будто окутывала невидимая вуаль.
Мискин Абдал, еще раз почтительно поклонившись государю, встал на подобающем расстоянии. Лишь одно слово слетело с его уст:
- Позвольте...
- Позволено! - ответил самый старший из собравшихся кази.
Прижав к груди трехструнный саз, ашыг ударил мизрабом по струнам и мелкими плавными шажками пошел по кругу собрания:
Лишь на тебя надежда моя,
Ласковый друг, приди мне на помощь.
Вздохну - и эхо в горах застонет,
Заплачу - чужой рассмеется, родня отвернется моя.
Верхом на Дюльдюле67, с мечом в руках
Вместилище всех наших мыслей и чаяний68.
Но я - в опале, но я - в отчаянии,
Приди, мой глава, видишь, я в слезах!
И от тебя, приходящий на помощь
Великий аллах, моих слез не прячу.
Абдал - мое имя. И вот я плачу,
До самых небес дошли мои стоны!
Послышались возгласы собравшихся: "Саг ол! Молодец!" И голос ашыга, и искусство исполнения, и поэтичность пропетых на родном языке гошма, и строки, намекающие на великого предка государя, и мастерство игры на сазе, и танец, и учтивость, идущая от старых традиций деде-озанов, понравились всем сидящим в зале, пришлись им по душе. Это были люди, умеющие ценить искусство, и поэтому они с большой теплотой, с истинным наслаждением слушали ашыга Мискина Абдала, так же, как неоднократно слушали они любимого ими Гурбани. А Мискин Абдал, как подлинный ашыг, влюбленный в красоту поэзии, весь отдался вдохновению. Со сменой мелодии менялись и стихи, он переходил от гошма к теджнису, от теджниса к герайлы, от герайлы к дивани. Наконец, он, соблюдая этикет, прочел по одной-две строфы каждого вида и смолк. Снова, приложив правую руку к груди, почтительно поклонился, благодаря всех за внимание. Затем ашыг вернулся на свое место.
