Ознакомительная версия.
Крупнейшее в истории Москвы народное восстание вспыхнуло из-за контраста между надеждами, которые дало правление Федора Алексеевича, и притеснениями со стороны тех, кто воспользовался его болезнью и, желая продолжить бесконтрольный грабеж страны, совершил дворцовый переворот, посадив на престол Петра. Восстание, в ходе которого народ послал своих выборных представителей для контроля в Думу и центральные ведомства, продолжалось до осени 1682 г. «Утишить» его смогла только «премудрая и милосердная» сестра Федора — царевна Софья Алексеевна. Но и ей придворные не простили «заигрывания» с народом. Как только, благодаря гибкой политике царевны, опасность нового восстания в стране была предотвращена, Софья была свергнута в результате нового заговора, а впоследствии обвинена в том, что это она «разожгла бунт» в 1682 г.!
А как же несостоявшийся император? — спросите вы. Федор Алексеевич действительно завершил дело отца, приведя государственное управление, армию и финансы в соответствие с требованиями времени и, главное, масштабами государства, раскинувшегося на севере Евразии от Балтики до Тихого океана. При старшем брате Петра I Россия окрепла и реально утвердилась в мире как империя: могучая монархическая держава, объединяющая в себе многие языки, народы и конфессии.
Уже в первые месяцы правления, усиленно «леча» больную «голову» государства — реформируя его высшее и центральное управление, — юный царь утвердил при своем венчании на престол новую державную идеологию. Священные основы царской власти (а значит — духовные устои державы) выдвинулись на первый план, решительно затмив древний родовой, наследственный принцип.
Все изменения, внесенные в 1676 г. в чин царского венчания волей Федора Алексеевича по благословению патриарха Иоакима (и развитые в 1682 г. в чине царского венчания Ивана и Петра), служили одной цели. Старательное уподобление византийскому императору, причащение царя в алтаре со священниками, подчеркнутая передача инициативы патриарху, коему предписано было максимально ярко выделить божественную основу царской власти («От Бога поставлен еси, Богом венчанный царь» и т. д.), обретало смысл благодаря изменению одной, краткой, но главной формулы чина венчания. Федор стал государем не просто Российского самодержавного царства, но Российского православного самодержавного царства. По убеждению нового царя, вполне разделявшемуся россиянами, этому священному, избранному Богом и хранимому Богородицей царству не было равных во вселенной.
Иные сильные автократические империи и королевства в мире тогда существовали, но они не были православными. Рассеянное по земле православие имело лишь одно царство. Некогда то была держава Ромеев (Византия), но россияне от мала до велика верили, что лишь царство Российское вводило народы в хранимый свыше удел Пресвятой Богородицы, издревле возлюбившей и избравшей Русь.
Юный царь получил слишком хорошее образование, чтобы надеяться потрясти христианский мир старой теорией «Нового Рима» (он сам рассматривал древний мир сквозь призму концепции «четырех монархий»). Неувядаемая идея «Святой Руси» выглядела сильнее, тем более что церковное понятие «Нового Израиля», вообще-то распространяющееся на все христианство, сужалось в XVII в. до рамок одной из основных конфессий, что само по себе отделяло православное Российское царство от Священной Римской империи германской нации, например.
Однако православие выходило за рамки объединенной Великой, Малой и Белой России не только на Западе (где православное духовенство подчинялось в 1676 г. патриарху Константинопольскому), но главным образом — на Ближнем Востоке. Святорусская идея годилась только для домашнего употребления, тогда как восточными православными понятие избранности неукоснительно переносилась на всю Церковь. «Святая Христова Церковь, язык свят и царское священство, Новый Израиль, — публично восклицал по поводу этого набора понятий греческий учитель и московский придворный оратор Софроний Лихуд, — святейший, глаголю, Вселенский собор Константинопольский, Александрийский, Антиохийский и богохранимаго сего царствующаго града Москвы святейший престол»[338].
Общепризнанного сакрального центра, вроде Мекки и Медины, установив контроль над коими турецкий султан смог объявить себя «повелителем правоверных», в православии не было. Иерархически в православии первенствовал Константинополь: его патриарх оставался старшим на Востоке с византийских времен. Однако Царьград, увы, давно именовался Стамбулом… А патриарх Московский, вследствие просчетов политиков конца XVI в., усугубленных отцом царя Федора, числился на Востоке едва не последним в ряду вселенских православных патриархов. В свою очередь, и патриарху Иоакиму вовсе не хотелось тесно связывать харизму «святого царствия» с вселенским православием и тем более с невероятными размерами «расточенного» с римских времен внешнего наследия.
Обоих по разному мыслящих, но, безусловно, умных властодержцев — царя Федора и патриарха Иоакима — волновало, что понятие богопоставленности царя, при господстве родовой идеи наследия всех древних кесарей и великих князей, сводится к банальному признанию, что «всякая власть от Бога». Староверы, среди которых актуальным становился образ царя-Ирода и уже витала мысль об Антихристе (есть ведь и от него власть!), были своего рода барометром устаревания официальной идеологии. Неслучайно концепция «Нового» или «Третьего Рима», едва получив при Романовых признание на высшем государственном уровне, обернулась в устах староверов против самих властей[339].
Но православного самодержавного царства (ведь царство могло быть, в глазах Федора, только самодержавным) нигде в окружающем мире не было. Российская держава была единственной, способной утвердить свою основу и миссию в качестве прообраза и предтечи земного царства Христа в мире православия и стать центром православной вселенной, надеющейся на освобождение от «агарянскаго мучительства».
Единственное во Вселенной Российское православное царство получило, по воле царя Федора, прочную и в принципе независимую от какого-либо наследования державного права (или трансляции империума) идеологическую основу. Абсолютное суверенное право существования прообраза и предтечи земного царства Христа позволяло претендовать на миссию центра православной вселенной, ждущей освобождения от «агарянского мучительства». При желании — учитывая потребность избавления народов от христианской схизмы вкупе с просвещением святым крещением мусульман, буддистов, иудаистов и язычников — Российское православное царство могло нести свет истинной веры по всей Ойкумене, до концов земли. Но в то же время законным становился тезис, что, как Уделу пресвятой Богородицы, России нечего больше желать и нет смысла расширять свои рубежи.
Россия в лице населявших ее народов[340], процветающих в лоне священного православного самодержавия, представлялась царю Федору и его современникам не просто одной из империй (бывших и существующих) и даже не лучшей из них, но — несравненной в истории Вселенной державой. Так полагал и царь Петр, вполне довольный идейным основанием своей власти, сформулированным в чине венчания на царство летом 1682 г., написанным на основе чина венчания его старшего брата. Лишь стремление к новым и новым почестям побудило Петра после окончания Северной войны именоваться также Императором (в ознаменование полководческих достижений), Первым и Отцом Отечества.
К статусу России на мировой арене (утверждавшемуся многолетними усилиями в дипломатическом церемониале) и тем паче к самосознанию россиян титул императора ничего не прибавил. Употребляя его, благонамеренные россияне продолжали неофициально именовать государя царем, а Россию — царством. Куда более радикальный шаг сделал как раз Федор Алексеевич — и именно его державная идея стала фундаментальной основой российской государственной теории. Когда граф Сергей Семенович Уваров (1746–1855) употребил в 1830-х гг. крылатую формулу «Православие, Самодержавие, Народность», он повторял расхожую со времен старшего брата Петра мысль, а вовсе не мнил себя преобразователем общества[341].
Между состоявшимся и «несостоявшимся» императорами, между старшим и младшим братьями, один из которых царствовал чуть более 6, а другой — более 40 лет, много схожего и в образе мысли, и в направленности реформ. В частности, оба любили объяснять мотивы и смысл своих преобразований. Но если в указах Федора Алексеевича главным побудительным мотивом выступали «общее благо» и «всенародная польза» всех россиян, то Петр апеллировал к «государственной пользе» конструируемой им дворянско-крепостнической, военно-полицейской державы.
Ознакомительная версия.
