практик. Однако как должным образом организовать такие локусы, было не совсем ясно.
Создатель первой послереволюционной антиутопии «Мы» (1920) Евгений Замятин описывал дома будущего как «божественные параллелепипеды прозрачных жилищ». Люди в таких зданиях существовали «всегда на виду, вечно омываемые светом», так как им «нечего скрывать друг от друга». И все же в городе-государстве под властью «Благодетеля» существовало «право штор» – выделение с помощью кусков материи небольшой части общего пространства. Здесь в специально обозначенное время по предъявлению розовых билетиков можно было «творить любовь». Кажется, что идею подобной интимизации места для секса и отчасти актов репродукции потомства Замятин «списал» с практик жизни в российских дореволюционных казармах для рабочих. Там семейные пары тоже отгораживали свои «спальные места» занавесками.
После окончания Гражданской войны российские архитекторы-конструктивисты предлагали разнообразные способы индивидуализации пространства для сна и секса. В большинстве случаев «как бы» спальни планировалось выделять в строящихся домах-коммунах. В середине 1920-х сотрудники Бюро научно-технических кружков Ленинградского института коммунального строительства разработали проект под звонким названием «Октябрь в быту». Его создатели предложили возвести здание, в котором будет проживать «одинаковое количество мужчин и женщин». Их размещали в двухкоечных спальнях для супружеских пар и в четырехкоечных «холостых кабинах».
Еще в более жесткой форме идею коллективизации быта презентовал архитектор Николай Кузьмин. Он планировал сделать в доме-коммуне общие спальни на шесть человек. Муж и жена на законном основании могли в соответствии с особым расписанием уединяться в «двуспальню», или «кабину для ночлега». Кузьмин позиционировал себя принципиальным сторонником разрушения традиционной семьи и полагал, что она в доме-коммуне будет реализована «как чисто товарищеский, физиологически необходимый, исторически неизбежный союз рабочего мужчины и работницы-женщины». При таком подходе казалось вполне достаточным выделения для секса и сна условных помещений. Неудивительно, что они носили название «кабин для ночлега» (курсив мой. – Н. Л.). Ведь в русском языке словом «ночлег» обозначают отдых «вне дома». Советские конструктивисты, таким образом, явно не стремились к утверждению статуса постоянной спальни в массовом жилье и к повышению престижа брачного союза. Эта позиция во многом соответствовала инициативам большевистской власти.
В России с конца 1917 года начались активная либерализация половой морали и демонтаж того, что Владимир Ленин называл «мещански-интеллигентски-крестьянским… пошлым и грязным браком без любви». Этому способствовал целый ряд советских законодательных документов. К их числу относятся декрет СНК от 16 декабря 1917 года «О расторжении брака», изымавший развод из ведения церкви и до предела упрощавший его процедуру; совместное постановление Наркоматов юстиции и здравоохранения РСФСР от 18 ноября 1920 года о легализации абортов; Кодекс законов о браке и семье 1926 года. Косвенным образом позиция власти в вопросе матримониальности не могла не отразиться на статусе пространства спальни или хотя бы индивидуальной постели как признаков прочности семьи.
Однако значительно более разрушительные последствия имела социальная политика Советского государства в 1920–1930-х годах. Все началось с большевистского «квартирного или жилищного передела». Помещения квартир утрачивали свои изначальные функции, что с документальной точностью описано в булгаковском «Собачьем сердце». Профессору Преображенскому удалось отстоять свое право «спать в спальне». Большинству «уплотняемых» повезло меньше. Недавние жители фабричных окраин вместе с клопами и нехитрым скарбом внесли в бывшие квартиры «буржуев» привычки и нравы городских трущоб. Они бесцеремонно пользовались принадлежавшими прошлым хозяевам вещами, а главное – требовали закрепить их за собой навечно. Из любопытных документов – так называемых «мебельных дел», – которые власти оформляли в ходе «квартирного передела», становится очевидным, что «пролетарии» тем не менее стремились получить и специфическую «спальную мебель». Она воспринималась как некий знак социального благополучия. Ведь, как правило, речь шла не о простой кровати. Один из «новых хозяев жизни», управляющий делами Северо-Западного бюро ЦК РКП(б) в 1922 году, требовал отдать ему в безвозмездное пользование набор мебели для спальни, состоящий из 12 предметов.
Однако вторжение в чужие спальни и возлежание на чужих кроватях на самом деле не гарантировали поголовного овладения привычкой обособления места сна. Уже осенью 1924 года центральные регламентирующие органы партии большевиков охарактеризовали появление большого количества мебели в жилищах коммунистов как проявление «социальной болезни». Она получила название «хозобрастание» и могла стать причиной дисциплинарного взыскания, вплоть до исключения из партийных рядов. Викентий Вересаев, блестящий бытописатель эпохи 1920-х годов, не случайно вставил в роман «Сестры» (1928–1931) сюжет, связанный с осуждением тяги коммунистов и комсомольцев к бытовой роскоши: «Большая комната. Все в ней блестело чистотою и уютом. Никелированная полутораспальная кровать с медными шишечками, голубое атласное одеяло; зеркальный шкаф с великолепным зеркалом в человеческий рост…» Все это не импонировало активистке – гостье комсомольского вожака: «Что это у тебя за мебельный магазин? <..> Кокотки комната, а не комсомольца. <..> Говорить нам с тобой не о чем. Надо с тобой бороться как с классовым врагом!»
В середине 1930-х годов виток политических репрессий практически уничтожил тех, кто в годы «жилищного передела» приобщился к «альковным практикам жизни буржуазии». К этому же времени политика «уплотнения», менявшаяся в контексте колебания общего политического курса, привела к тому, что подавляющее большинство городского населения в СССР проживало в коммунальных квартирах и, как правило, в стесненных условиях. Небольшие помещения не способствовали созданию индивидуальных мест для сна. Типичную картину можно найти в воспоминаниях современников эпохи расцвета коммуналок: «И вот мы четверо, с ребеночком, няней – в одиннадцатиметровой комнате… Няня стелется на ночь в коридорчике на полу». Еще более ущемленными чувствовали себя люди, в недавнем прошлом имевшие вполне приличное, соответствовавшее их социальному статусу жилье. Пантелеймон Романов с документальной точностью описал эту ситуацию в книге «Товарищ Кисляков» (1928–1930). Бывший инженер Ипполит Кисляков на рубеже 1920–1930-х годов оказывается в огромной московской коммуналке, в одной комнате с женой и теткой. Новая жилплощадь «…совмещала в себе решительно все, что потребно человеку, – столовую, гостиную, кабинет, библиотеку, спальню, кухню, переднюю и даже иногда дровяной сарай. Посредине стоял стол… Против него около одной стены – диван турецкий с недружно стоящими подушками-спинками… Около другой стены – кровать Елены Викторовны (жены главного героя. – Н. Л.) и в углу по той же стене – кровать тетки, всегда закрытая ширмой». Неудивительно, что в такой обстановке нарастал конфликт между супругами: представить их интимные отношения довольно сложно. Через некоторое время супруга Кислякова «поселила у себя приехавшую из провинции свою племянницу». Комната приобрела «вид лазарета для выздоравливающих: около всех четырех стен стояли кровати». Хозяину предназначалась «старая узенькая походная постель».
Характерная черта повседневности коммуналок – обнаженность личного и сокровенного. И конечно, в рамках этой субкультуры не было места для обособления спальни как некоего знака устойчивости частной жизни и семьи. Но в конце 1930-х годов
