Какой процент населения России вообще видел в глаза императора? Какой процент служил и мог потерпеть от его взбалмошности и самодурства?
Сколько людей рисковали увидеть трясущееся от ярости лицо императора, страшились кибитки, увозящей в Сибирь, боялись сделать лишний шаг на вахт-парадах? Еще меньше ― порядка 20―25 тысяч человек.
Они действительно имели основания бояться: 300 дворян, наказанных телесно, разжалованных, сосланных и посаженных в тюрьму ― это очень много, учитывая, что общее число офицеров и генералов было не больше 15 тысяч человек.
Но получается ― мы до сих пор пишем (и изучаем) историю этого меньшинства. Ведь 33 миллиона россиян не писали истории по очень простой причине ― они не умели писать. Но была ли причина бояться именно у них?
Из 566 арестованных при Павле Тайной экспедицией 308 дворян (из них 10 ― женщины), 66 ― духовные лица, 96 ― купцы, разночинцы и мещане, 66 ― солдаты, 96 ― крестьяне, казаки.
И получается ― не было у русских туземцев причин бояться императора Павла. А вот причин любить его было немало.
Павел принимал на службу, приближал к себе простолюдинов, создал несколько учебных заведений для детей солдат и мещан. Гораздо меньше отгораживал себя от народа, чем Екатерина. При нем собрались первые комиссии, чтобы обсудить вопрос об отмене крепостного права (слухи об этом доходили и до крестьян).
Павлу приносили присягу и крепостные ― впервые со времен Анны Ивановны! Пятьдесят лет был «крестьянин в законе мертв» ― по словам Александра Радищева. А тут вдруг их признали гражданами! Тут же прошел слух, что «близка свобода» и даже что свободу уже дали, но баре царский указ скрывают. В 17 губерниях возникли волнения ― крестьяне требовали прочитать им «настоящий» указ.
Павел ограничил барщину тремя днями и запретил работать в воскресенья. До сих пор спорят о смысле этих указов: хотел ли Павел лишь облегчить положение крепостных или постепенно готовил полную отмену крепостного права?
Во всяком случае, это вызвало в народе новые волнения и надежды.
Сами репрессии, рухнувшие на дворянство, делали Павла очень популярным в народе.
Он требовал службы? Но это и справедливо. Почему солдат должен служить, а офицер может бездельничать? В эпоху Екатерины никто простолюдинов от службы и не освобождал! Одинаково относясь к обязанностям офицера и солдата, Павел уравнивал их. Это была крайне популярная мера.
Павел начал пороть дворян? А солдат беспощадно пороли и все 35 лет правления Екатерины. Уравнивание в правах такого рода ― не лучшего свойства, но ведь можно понять и солдатское злорадство по этому поводу.
Своим поведение Павел ясно показывал, что хочет править в интересах всего народа, быть царем не только для дворян.
В среде старообрядцев всерьез спорили ― а не является ли Павел I царем Развеем? Предсказано, что будет на Руси такой царь… Развеет он дворянское самовластие и утвердит «правильное» управление, в совете с народом.
Средневековое мышление старообрядцев вполне допускало появление такого заранее предсказанного царя… Так Развей он или не Развей?!
«Недовольны все, кроме городской черни и крестьян», ― доносит своему правительству прусский посланник Брюль.
Из своего путешествия по России Павел пишет жене: «Меня окружает …бесчисленный народ, старающийся выразить свою безграничную любовь».
Получается, что у русских европейцев и туземцев совсем разные представления о том, кто из императоров «хороший», а кто «плохой». Дворяне считали, что «хорошими» были Елизавета и Екатерина, потом Александр I. Петр III и Павел I считались «плохими», и большинство историков думают так же ― ведь именно дворяне оставили основную массу документов.
Елизавета, Петр III, Екатерина II, Павел I оцениваются нами только с дворянских позиций. Большая часть всевозможных «открытий» ― «а оказывается, о Павле-то вот еще что думали!!!» ― связана именно с этим: историк привлекает материалы не дворянских источников. И обожание «матушки-Екатерины», и отвращение к «голштинскому чертушке» и к «уродцу» Петру III, и неприязнь к Павлу I и его политике на поверку оказываются чисто дворянскими феноменами. Получается, что мы и впрямь, вовсе не в переносном смысле слова и не в порядке художественного образа, изучаем историю 1 % населения России так, словно этот 1 % и есть все 100.
Для XIX века ― тоже совершенно иные оценки. Критическое отношение дворян, категорически отрицательное отношение интеллигенции к Александру II, Александру III, Николаю II ― и народная любовь (по крайней мере, готовность к любви) к этим императорам.
Даже в XX веке произошло нечто похожее, хотя и на совсем другой основе. Для городской интеллигенции Сталин ― личность категорически непривлекательная, даже решительно неприятная.
Но в народе, даже после колоссальной по силе пропаганде времен «перестройки», «большинство русских имеют какого-то своего Сталина, который совсем не похож на Сталина западных людей и российской интеллигенции» [108. С. 198].
Действительно, ведь репрессии рухнули в основном на образованный, городской слой. В среде интеллигенции многие люди имеют много оснований предъявить Сталину личные, семейные счеты ― как Булат Окуджава, в своих стихах оплакивавший брата. А в среде «простых людей» таких меньше, жителям тамбовской глубинки попросту наплевать, кого и за что именно, за какой «уклон» погребли в 1937-м.
К тому же не забудем ― Сталин стал диктатором в 1929 году, всего через 24 года после Кровавого воскресенья. Вряд ли весь народ в полном составе за эти годы перестал быть народом монархистов. Скорее можно предположить, что народ отшатнулся от «ненастоящего» царя Николая II и всей его «ненастоящей» династии. А Сталин соответствовал народному представлению о «правильном» царе, который живет вместе с народом и заботится о народе. Как там насчет «царских знаков», непонятно, но хоть в каком-то смысле ― настоящий…
Глава 5
ЕЩЕ ОДИН ТУЗЕМНЫЙ МИР
Это факт — но этого не может быть.
Ю. Герман
И Поток говорит:
Со присяжными суд
Был привычен и нашему миру…
Граф А. К. Толстой
В степях Южной Руси жил свой особый мир русских туземцев — казаки. Екатерина II считала, что казаки — это вооруженные крестьяне. Но не надо путать казаков с крестьянами, считать их эдакими вооруженными, лично свободными мужиками. Различия между ними видны даже по облику деревень, по внешности и поведению людей.
Наполеон очень интересовался казаками. Известен случай, когда ему подвели пленного казака, и французский император долго с ним беседовал. По словам французских историков, казак «с чрезвычайной фамильярностью разговаривал об обстоятельствах настоящей войны».
Поведение казака французы отличили от поведения других русских простолюдинов. Казак вполне почтителен — но независим, самостоятелен, полон собственного достоинства.
Лев Толстой не мог не пнуть лишний раз Наполеона… А может, ему как раз были неприятны вольно ведущие себя казаки — и он предполагает, что этот «казак» был не кто иной, как вечно пьяный денщик Николая Ростова, Лаврушка [109. С. 136–138]. Это совершенно невероятно, потому что казака было видно сразу, по внешности и поведению.
Правительство ценит казаков, старается использовать их в своих целях… Но для русских европейцев они скорее мало понятны и даже мало приятны: очень уж сами по себе, нет в них «подобающей» почтительности. В 1846 году адмирал Невельской велел высечь казака Хабарова{13}. Казаки отказались выполнить приказ.
— Он же заснул на посту! Если за дело — так и меня пороли.
— Небось, Ваше Благородие, маленьким еще, в кадетском корпусе? Дело казенное… А мы казаки, люди вольные, товарища бить сами не будем и другим не позволим…
И не позволили. Такие поступки не могли радовать русских европейцев, привыкших командовать туземцами.
Впрочем, и русские цари порой «нарывались». В составе гатчинских войск в 1788 году оказался 18-летний казак Евграф Грузинов. Он очень понравился Павлу и сделал блестящую карьеру, выполняя весьма ответственные поручения принца. К 1798 году он уже полковник, дворянин, обласканный императором.
И вдруг — полный разрыв: Евграф Грузинов категорически отказался принять царский дар — несколько тысяч крестьянских душ в Московской и Тамбовской губерниях! Отказывается от того, что десятилетиями выслуживают, выклянчивают, выподличивают коренные дворяне!
Разумеется, эту логику не понять русским европейцам, но парадоксально — как раз европейскому дворянству Средневековья эта логика может быть близка. В истории Британии, Франции, западной Германии бывали случаи, что барон не принимал у короля титула графа. Ведь бароном он был и так, сам по себе, а приняв титул, он становился более высоко поставленным, но и зависимым от короля. Вольнолюбивые бароны предпочитали иметь меньше, но зато зависеть только от самих себя.
