Сила вся души великая
В дело Божие ушла,
Словно сроду жадность дикая
Непричастна ей была ...
На этот раз, вместо того, чтобы "сбирать на построение храма Божьего пойти", Попов явился к вожакам крестьянской организации и стал проситься, чтобы они приняли его в свою среду. Вот уж подлинно задал он им задачу. Долго судили да рядили - что же с ним делать? Наконец, решили подвергнуть его серьезному испытанию: ему предложили, в доказательство отказа от прошлого, {321} уничтожить все векселя, которые имел он на крестьян. Крепко задумался Попов, уединился, пить бросил, дней десять никому не показывался на глаза, проверяя собственную душу. Наконец, явился к Щербинину с пачкой векселей, которых оказалось не на один десяток тысяч рублей - сумма, по тому времени, для деревни грандиозная. На торжество сожжения векселей, а с ними и прежнего Ивана Трофимовича Попова, сошлись все члены организации. После этого, все прошлое было забыто. Попов с распростертыми объятиями был принят и посвящен во все планы группы. Для него началась новая жизнь...
Все семеро основных деревенских "заговорщиков" производили впечатление таких основательных и твердых, по истине отборных людей, что при разговоре с ними только сердце радовалось. Тщательно обсудить приходилось два вопроса.
Первый - о формулировке целей и задач организации в ее уставе, второй - о ближайших действиях.
Я уже говорил, что первоначальное имя организации, придуманное Щербининым, было "Общество братолюбия". Я оставил в этом названии идею братской близости членов, но филантропический привкус названия, так мало гармонировавший со свирепыми карами за измену и слабость, очевидно, надо было удалить. И я предложил название "Братство для защиты народных прав". Надо сказать, что еще раньше подумывая о легальной брошюре, в которой намеком можно было бы бросить в деревню мысль о самоорганизации, я остановился было, как на теме, на братствах юго-западной Руси времен угнетения польскими панами. Эти самобытные низовые организации, полукультурные, {322} полуэкономические, внутри которых таилась сила национальной самозащиты угнетенной народности, казались довольно благодарным материалом для кое-каких аналогий. Таким образом, это слово "братство" уже было освящено историей, хотя и в несколько иных условиях; кроме того, оно, как созданное самим народом, казалось подходящим и для организации, самобытно создавшейся в народной среде.
Устав "Общества братолюбия" говорил, как о главной задаче, о борьбе "с помещиками и другими угнетателями народа, стоящими между народом и царем". Осторожный Щербинин нарочно дал такую формулировку, чтобы на случай, если устав попадется, прикрыться этими словами: мы де верноподданные, и только против "средостения". Однако мое предложение говорить о своих целях напрямик, чтобы не вводить в обман, вместо властей (которых все равно не проведешь), народа - после внимательного обсуждения, было принято единогласно. В устав была введена мысль о царе, как крупнейшем помещике и "первом дворянине" русского государства, как о естественном главе всех народных врагов.
Средством добиться своих целей было признано подготовление всеобщего народного восстания, "чтобы одолеть народных угнетателей одним разом, повсюду". Местную борьбу на почве ближайших интересов предполагалось вести в виде практической школы для воспитания в народе активности, не придавая ей решающего значения. Это было важно, чтобы отвести мысли крестьян от разрозненных местных вспышек в сторону выдержанности и терпеливого накопления сил для будущих битв в широком общенародном масштабе.
{323} Кое-какие общеморальные обязанности членов братства были оставлены, как в первоначальном уставе; террористический же элемент, поставленный с некоторыми излишествами на стражу дисциплины, был сильно смягчен.
В области социальных требований мною был предложен неупомянутый в уставе "Общества братолюбия" пункт о земле, которой нельзя торговать и барышничать, которая должна быть как общенародное достояние, открыта на равных правах для доступа всех, кто пожелает прилагать к ней свой труд.
Все эти пункты принимались после того, как общими усилиями приискивалась такая форма изложения, на которой достигалось полное единогласие. При заслушании последнего пункта произошел забавный инцидент.
Едва я огласил его, как вдруг послышался сильный треск. Это Иван Трофимович Попов, слушавший дотоле с молчаливой сосредоточенностью, - бац своим богатырским кулаком по столу - и захлебывающимся голосом прокричал:
- Вот оно. Самое-то главное. Вот чего моя душа давно просит. Вот уж, ну... ну... в самую точку.
Это было так неожиданно и стихийно, что все "братчики" сначала ошеломленные, разразились дружным, весело добродушным смехом ...
- Ну, уж вы. Эка разоржались... обиделся Иван Трофимович. Подумаешь, пожалуй, что сами то всегда понимали... а коли понимали, чего же молчали? Небось такого не придумали... Ну - совсем разобиделся он - если я один дурак обрадовался, а вы все такие умные, так обсуждайте уж без меня ... А я пойду ...
{324} И он приподнялся и пошел было к двери. Его, конечно, остановили и уговорили. Хлопот с ним вообще было не мало. Мужик он был гордый и самовластный. Он так бесстрашно дерзил на сходах земскому, что подвел таки себя однажды под арест. - Как? арестовать? Меня? Нет, шалишь, руки коротки, - рявкнул он. - Только попробуй кто, подступись. И с этими словами он проложил себе дорогу к дому - сотские опасливо расступались перед ним - и через некоторое время выскочил оттуда вооруженный каким-то ветхозаветным пистолетом-самопалом (он сам палил, когда никто того не ожидал, но предварительно подолгу упрямился, если вы хотели произвести из него выстрел). В воздухе запахло делом "о вооруженном сопротивлении". Тогда "братчики" решили уговорить Попова, чтобы он сам согласился для виду "сесть" в холодную, обещая, что устроют ему самое веселое сиденье с гостями и даже с разрешением - ради этого особенного случая - "вина и елея". Он долго упрямился. Тогда Петр Данилыч нашел выход, заявив ему: "Ну, брат Иван Трофимович, шабаш; иди без рассуждений; братство так постановило". И гордый старик отправился беспрекословно. Нечего и говорить, что "сиденье" было сплошной комедией. Но земский был доволен, считая, что одержал победу... точь в точь, как "последыш" в поэме Некрасова "Кому на Руси жить хорошо".
Переход во враждебный лагерь Ивана Трофимовича нанес волостным воротилам последний смертельный удар. Он сам был соучастником их и потому смог доставить Щербинину данные, на основании которых тот составил целый обвинительный акт - список плутней и проделок, ужасающий {325} своим немым красноречием и убедительностью.
Но самым убийственным доказательством было личное выступление Ивана Трофимовича. Когда для расследования явился исправник с усиленной стражей, уполномоченный вызвать для подкрепления в любой момент воинский отряд, Попов, не жалея себя, на сходе принес публичное покаяние во всем, что делал вместе со своими прежними друзьями. Припертый к стене, уличаемый с документами в руках, Качалин совершенно потерялся. Кое-кто из его помощников, струсив, стали сознаваться. При виде этого ободрились самые робкие и смиренные мужики и довершили падение своего мучителя. С необыкновенной ловкостью Щербинин выставил всю агитацию, развитую группой, как простую защиту закона. Свою роль сыграл он великолепно. Попытки Качалина доказать, что под этим кроется крамола, что в обращение пущены нелегальные книжки и такие же лозунги, разбились о единодушный "заговор сочувствия" всего села. Революционная организация в деревне - по тому времени (1896- 1897 г. г.) была вещь настолько небывалая, что показалась исправнику злостной выдумкой уличенного плута. Качалину оставалось только хвататься за земского начальника и его покровительство: "вот Ерема стал тонуть, Фому за ногу тянуть".
Результат превзошел все самые блестящие ожидания. Вместо расследования о бунте и агитации, исправник привез в Тамбов доклад о злоупотреблениях по службе, хищениях, подлогах и превышениях власти... В итоге - распоряжение об отстранении Качалина от службы без права поступления и выговор земскому начальнику.
Не наказанным оставался только один из всей {326} шайки: местный помещик. И вот с головой, вскружившейся от успеха, крестьяне стали говорить о том, чтобы потребовать от него немедленного выезда в город, а землю его распределить между собою. Самые робкие и темные безудержно требовали этого шага. "Сами же нас разбередили, а теперь как до дела, так вы в кусты кричали они более сдержанным и осторожным "братчикам". - Так-то вы? А кто говорил: что земля не дело рук человеческих, и что поэтому никто не может ее присваивать? Кто говорил, что она - общая мать кормилица, что ею нельзя барышничать, что нельзя загораживать к ней доступ родным ее детям труженикам? Коли помещичье владение неправое, - долой помещика, туда же его, куда сбросили Пересыпкина и Качалина.
