Он писал: «Хотя я и был без сознания, когда меня вытащили из воды матросы вашей страны, но будучи японцем, я глубоко переживаю свой великий позор и, чтобы смыть горчайшее из всех унижений, решил покончить с собой. В последние дни я приложил много усилий, стараясь выполнить свое решение, но теперь я чувствую, как охватывает меня теплое дружеское чувство. Сначала мне казалось, что я обманываюсь, и я попробовал бороться с этим состоянием. Я всегда легко поддавался впечатлениям. И вот теперь могучее чувство любви к людям с непреодолимой силой охватило меня. Мне даже кажется, что с каждым днем меняются и мои воззрения. Умереть легко, умереть можно в любое время таковы теперь мои мысли.
Отношение команды пробудило во мне ответное чувство дружелюбия. Но хотя вы относились ко мне с большой добротой, я не мог избавиться от мысли, что ваше оружие, за которым я должен был ухаживать, предназначено для убийства моих соотечественников. Именно существование оружия и явилось причиной трагедии, происходящей сегодня на нашей планете. Такому человеку, как я, который желает людям всего земного шара только счастья и мира, трудно даже смотреть на это оружие, не говоря уже о том, чтобы прикасаться к нему. Должно быть, это сильно беспокоит вас, но я прошу вас освободить меня от этих обязанностей. Не думайте, однако, что так японцы относятся ко всякой работе. Японский народ исключительно трудолюбив, когда дело касается его страны, и я бы хотел, чтобы вы поняли это.
Моя жизнь в ваших руках, а в самом недалеком будущем душа моя, вероятно, будет подвластна одному богу. В сущности, я уже умер в ют день, когда меня взяли в плен. Я не страшусь смерти и встречу ее без сожаления. Я предпочитаю смерть уходу за оружием, которое приносит только несчастья. Пока я жив, я не хочу, чтобы по моей вине пролилась хоть одна капля крови. Я мечтаю об одном: пусть как можно меньше разрушений испытает цивилизация, пусть мир и счастье придут к народам Азии. И если я умру за мир и счастье всего человечества, то это будет для меня величайшим благодеянием. Я твердо решил отдать свою жизнь во имя этой цели. Пожалуйста, извините меня за плохой почерк. Может быть, я не сумел хорошо выразить свои мысли, и все же я передаю вам письмо в знак моего уважения и благодарности за ваше доброе отношение ко мне.
(Так как я давно уже мертв, прошу вас извинить меня за то, что я подписываюсь только инициалами.) С. О.»
Несколько часов подряд водолазы Риссера пытались достать карты и судовые журналы из оставшейся на поверхности штурманской рубки судна, где служил этот Сисо Окуно. Добытые документы матросы тщательно высушили в дизельном отсеке, так как Риссер надеялся получить из них ценные разведывательные данные.
«Легко вообразить, каковы были наши чувства, когда мы принесли высушенные документы в кают-компанию, собираясь внимательно изучить их, и обнаружили, что это всего-навсего карты реки Янцзы с тщательно нанесенными на них отметками, характеризующими условия плавания вверх и вниз по течению», — писал Риссер в вахтенном журнале.
12 июня, через день после того, как японский ефрейтор Сисо Окуно появился на подводной лодке, произошло событие, которое чуть не привело к жертвам, — команда едва не лопнула со смеху. Это произошло во время ночной вахты, около 03.30, когда Риссер решил подойти к самому входу в порт Расин и тщательно ознакомиться с его обитателями. Часть гавани, расположенная за брекватером, была слишком мелкой, чтобы туда могло войти в подводном положении что-нибудь более крупное, чем сверхмалая подводная лодка. Эти малютки могут нырять даже в пруду для золотых рыбок, но «Флайинг Фиш» необходимо не менее 14,5 метра, чтобы прикрыть тумбы перископа, и 19 метров, если она хотела скрыть под водой полностью поднятый боевой перископ.
Светлая ночь и безоблачное небо, затканное холодными яркими звездами, предвещали ясный день, не испорченный ни туманом, ни сильным волнением, ни осточертевшими рыбачьими лоханками. Риссер и команда были в отличном настроении. С тех пор как подводная лодка была спущена на воду, число потопленных ею судов быстро увеличивалось. «Флайинг Фиш» уже отправила на дно 13 судов противника. Все они были уничтожены подводной лодкой, находившейся в разное время под командованием трех командиров, обладавших железными нервами и невозмутимым спокойствием. Это были Донк Донаго, Фрэнк Уоткинс и, наконец, Боб Риссер. Затем последовал год, полный разочарований и неудач, конец которому был положен всего два дня назад, когда произошел захватывающий артиллерийский бой, а потом мастерское торпедирование японского судна. Будущее казалось радужным.
Повсюду: на камбузе, в кубрике, в тихой кают-компании — группами собирались люди. Они пили кофе, шутили и обсуждали недавние события. Напряжение, связанное с форсированием заминированного Корейского пролива и проникновением в воды противника, спало. Где же те мощные заграждения, о которых их предупреждали? Переход всем показался пустяковым.
В 06.10 разговоры неожиданно прервал голос радиометриста:
— Контакт, пеленг 45°.
В одно мгновение командир и офицер-торпедист оказались у приборов. Устанавливая дистанцию и пеленг на торпедном автомате стрельбы, они следили за показаниями радиолокатора. Утренний туман сократил видимость до 450 метров, так что сигнальщик на мостике не мог рассмотреть судно противника.
— Судя по сигналу радиолокатора, оно не так уж велико, — разочарованно произнес Риссер. — Когда же, наконец, у нас будут крупные цели?
— Только не на этот раз, командир, — ответил радиометрист. — Это или траулер, или сторожевой катер.
— Что-то не заметно, чтобы его интересовали рыбачьи отмели, — сказал офицер-торпедист. — По-моему, это утренний патруль, который разыскивает нас.
— Забавно, — усмехнулся Боб. — Что ж, пожелаем ему удачи. А пока он оставил открытой дверь в курятник, заглянем туда. Нет ли там подходящей добычи?
Подводная лодка направилась к входу в гавань, непрерывно ведя радиолокационный поиск. Но обнаружить ничего не удалось. Правда, многочисленные строения у пирсов создавали помехи, и поэтому не следовало безоговорочно верить показаниям радиолокатора. А пока что единственной обитательницей гавани казалась одинокая рыбачья лодка.
К этому времени видимость улучшилась, и в 06.50 раздались два хриплых гудка. Это заставило подводную лодку уйти на перископную глубину. При утреннем свете Боб увидел направлявшийся в порт знакомый дозорный корабль или, по крайней мере, похожий на него. Недовольный результатами своего похода, он грустно возвращался в гавань и даже не нес гидроакустической вахты, явно считая, что ни одна подводная лодка не решится войти в такие мелкие воды, а тем более при дневном свете. И уж, конечно, не теперь, когда гавань охраняется столь грозной силой, как один из сторожевых кораблей микадо.
Встреча с этим кораблем не сулила ничего хорошего. Он щетинился орудиями и, разумеется, имел солидный запас глубинных бомб. Честно говоря, Риссеру совсем не хотелось связываться с ним на мелководье, и корабли разошлись встречными курсами на расстояние броска бейзбольным мячом. Один импульс вражеского гидролокатора — и «Флайинг Фиш» не поздоровилось бы.
Ситуация была столь необычной, что командир разрешил диктору рассказать обо всем по трансляции. Пока команда спокойно завтракала, диктор Джо в манере известного радиоактера довел экипаж до колик, рассказывая собственную версию о беспечности этого хранителя императорских океанских просторов, так неосмотрительно оставившего открытой дверь своего курятника.
— Ну где же ты был, дубина? — вопрошал он, — Ты всю ночь стоял на посту, как настоящий храбрый полицейский. А дверь оставил незапертой! Вот я расскажу о тебе мисс Роззи Токио. Но больше всего мне хочется узнать, где же, черт возьми, курочки из твоего курятника?
Взрыв хохота, который последовал за этим, показался вахтенному офицеру слишком громким:
— Ну, хватит, Джо, кончай передачу. Или ты хочешь, чтобы тебя услышали на сторожевике?
Этого Джо явно не хотелось, и он окончил представление.
Как и для других «морских дьяволов» стаи Боба, 13 июня оказалось не совсем приятным деньком и для старушки «Флайинг Фиш». Две цели, шесть торпед и ни одного попадания. Все промахи происходили из-за того, что самолеты, кружившие над головой во время атаки, своевременно извещали цели о выпущенных подводной лодкой торпедах. В конце дня Риссер сделал следующую запись в вахтенном журнале:
«22.30. Это был крайне несчастливый день. Стреляя по двум целям, мы промахнулись, а что касается третьей, то нам не удалось даже выйти в точку залпа. Напрасно потратили шесть торпед. Промахи, вне всякого сомнения, были вызваны маневрированием целей, но если бы мы применили стрельбу веером, то могли бы добиться попадания. Скорость торпед — 27,5 узла — явно не способствовала нашей удаче. Возможно, нас обнаружил самолет по воздушным пузырям, появлявшимся на поверхности после выстрела. Видимость была отличная, лучшая за все время нашего пребывания в Японском море, а море совершенно спокойное. Мы ни разу не шли с большой скоростью, перископ поднимали только на 30–50 сантиметров над поверхностью, и, не хвалясь, я могу сказать, что он выставлялся редко — только в случаях крайней необходимости и на очень короткое время. Мне нужно было бы преследовать цели до наступления темноты, а затем атаковать их, но положение для атаки было идеальным, и я меньше всего думал о промахе».
