Вот эти-то беглецы и подняли мятежи в южных и западных департаментах. Они-то, злобно точившие кинжалы против своих победителей, и подослали убийцу к Другу народа…
Максимилиан никогда не питал к Марату особенной симпатии. На многое они, обладавшие слишком разным темпераментом, смотрели по-разному. И все же Робеспьер никак не мог понять цинизма, с которым Дантон, не переваривавший Марата, заявлял:
– Его смерть принесла еще больше пользы делу свободы, нежели его жизнь, так как она показала, откуда грозят нам убийцы…
Мягко выражаясь – двусмысленная фраза.
…Дантон громко похвалялся, что у него в руках собраны нити всей зарубежной политики. Действительно, в Комитете он и Барер взяли на откуп прежде всего иностранные дела. Но как велись эти дела? Весьма сомнительными и, во всяком случае, недостойными честного якобинца средствами. Дантон постоянно пользовался услугами подозрительных, скомпрометировавших себя перед республикой агентов. Он завязывал дипломатические интриги и вел мирные переговоры в то время, когда до мира было далеко так же, как до луны. При этом поразительны те легкость и быстрота, с которыми этот дипломат отступался от своих, казалось бы, самых твердых убеждений. Все помнят, как он недавно, захлебываясь, кричал о «естественных границах», о «помощи народам против тиранов». Эти демагогические лозунги затем переняли жирондисты. Робеспьер и принципиальные монтаньяры всегда были против войны и завоеваний. Но коль скоро война началась и коль скоро молодой республике грозило внешнее удушие, они требовали войны до победы, без всяких компромиссов и в союзе с другими порабощенными народами. Эту программу – программу всемирного братства освобожденных людей – Робеспьер выдвинул и в своей Декларации прав. Каково же было всеобщее изумление, когда вдруг, именно теперь, Дантон, повернув ровно на сто восемьдесят градусов, заговорил не только об отказе от завоеваний, но и об отказе в солидарности с порабощенными народами!
И одна характерная деталь. Дантон сохранял теснейшую связь с жирондистским министром иностранных дел Лебреном, таким же темным комбинатором, как и он сам. Когда после восстания 2 июня Лебрен, как и другие министры-жирондисты, был арестован, Дантон потребовал, чтобы тот сохранил свою должность, и продолжал с ним совещаться. Небывалое зрелище! Арестованный министр, сопровождаемый жандармом, по-прежнему ходил на заседания Исполнительного совета и руководил иностранной политикой Франции… Так продолжалось до 21 июня, пока Лебрену не подобрали, наконец, заместителя. Впрочем, новый министр иностранных дел, Дефорг, в прошлом служащий из адвокатской конторы Дантона, был верной тенью своего благодетеля.
Разумеется, до бесконечности так продолжаться не могло.
Монтаньяры следили за Дантоном.
Четвертого июля в адрес Комитета посыпались упреки в связи с жирондистскими мятежами в департаментах. Комитет не проявил должной энергии ни для предупреждения, ни для подавления этих мятежей!
Восьмого июля натиск усилился.
Дантон или отмалчивался, или говорил громко, но без должной убежденности. Он чувствовал близость провала.
Десятого июля судьба «Комитета общественной погибели» была решена. В этот день Конвент узнал о поражениях генерала Вестермана, «человека Дантона». Капля переполнила чашу. Комитет был переизбран. Дантон больше не вошел в его состав и потерял в нем опору: ловкий Барер, чувствуя перемену ветра, изменил ориентацию, и, кроме того, в Комитет были избраны Кутон и Сен-Жюст, верные единомышленники Робеспьера.
А сегодня, 27 июля, сам Неподкупный по праву занял достойное его место. По праву – он мог в этом не сомневаться. И вот верное тому доказательство: все произошло без излишнего шума, довольно мирно и безболезненно…
И все же одно сомнение продолжало мучить ясный ум Максимилиана и его чистую совесть. Справедлив ли он к своему поверженному соратнику? Виноват ли Жорж Дантон во всем происшедшем, или, быть может, он оказался рабом обстоятельств? И как теперь, после того, что случилось, он, Максимилиан, должен относиться к своему старому боевому товарищу?..
Вспоминая прошлое, Робеспьер, конечно, не мог забыть славных дней 2 сентября или 1 апреля, дней, когда Дантон был по-настоящему великим. Да разве все ограничивалось только этими днями? Сколько раз громовой голос трибуна кордельеров звучал во имя свободы, сколько раз облегчал он тяжелое положение и выручал его, Максимилиана?..
Жорж Дантон воистину закаленный борец. За спиной у него немало заслуг перед революцией. Его любят простые люди, в особенности санкюлоты столицы.
Что же перетянет, когда взвесишь все?
Где критерий истины?
У Максимилиана есть такой критерий. Это добродетель. Робеспьер считает, что добродетель – это и цель и средство. Цель, к которой обязано стремиться человечество, и средство, с помощью которого эта цель сможет стать достижимой. Добродетель – это любовь к родине и ее законам, забота о равенстве и укреплении республики. Добродетель предполагает высокий уровень общественной и личной морали: все безнравственное является политически непригодным, все клонящееся к разврату носит контрреволюционный характер.
Что же получится, если применить этот критерий к Дантону?
Максимилиану становится страшно.
Он не желает знать о грязных слухах, которые всегда окружали Жоржа, он закрывает уши для сплетен и подозрений. Он также ничего не хочет знать о богатстве Дантона, которое, как утверждают, нажито нечистым путем и растет изо дня в день: в конце концов много важнее научиться уважать бедность, нежели завидовать богатству.
Нет, Неподкупный будет размышлять лишь о том, что видел собственными глазами или же слышал из верных уст.
Увы!.. И этого более чем достаточно…
Весь образ жизни Дантона, несомненно, противоположен понятию добродетели. Он окружил себя плохими друзьями, он постоянно якшается с подозрительными махинаторами, его компаньоны по бутылке и разврату – все отпетые личности.
Он проводит время в сладострастии и пирах в те дни, когда республике угрожает смертельная опасность. Он не скрывает этого, он сам бахвалится этим. Недавно в пьяном виде он разоткровенничался и во всеуслышание заявил, что наступает его черед пользоваться жизнью. Роскошные отели, тонкие яства, шикарные женщины – вот что должно наградить его за преданность революции!.. Ведь революция, рассуждал Дантон, в сущности, не что иное, как борьба за власть, а всякая выигранная битва должна окончиться дележом между победителями добычи, взятой у побежденных!..
Слово «добродетель» вызывает у Дантона только смех. Но как может стать защитником свободы человек, которому чужда всякая мысль о морали?..
Некое происшествие самого недавнего времени окончательно выводит Робеспьера из себя.
Полгода назад умерла любимая жена Дантона, которую Максимилиан знал и глубоко уважал. Искренне сочувствуя горю своего товарища, Максимилиан тотчас же написал ему душевное соболезнующее письмо, которое сегодня с радостью забрал бы обратно.
Скорбь Жоржа казалась безутешной.
И что же? Прошло едва четыре месяца, а он снова женится, да еще при каких обстоятельствах! Невесте – пятнадцать лет, ее родители – католики и реакционеры, а детали свадьбы настолько загадочны, что… Во всяком случае, его, Робеспьера, на эту свадьбу не пригласили. И говорят… Но он не станет прислушиваться к тому, что говорят.
Хватит. Достаточно. Картина ясна.
Нет, он не может по-прежнему относиться к Дантону. Его революционная совесть, его щепетильность, его гражданское целомудрие не позволяют причислять к своим друзьям и соратникам подобного человека…
Все то, что так волновало Робеспьера, очень мало заботило его незадачливого конкурента. Жорж Дантон едва ли слишком сильно переживал свое падение. Ему словно было не до этого. Его, как некогда, накануне революции, целиком захлестывала личная жизнь. Когда позднее его станут обвинять в заговоре против республики, он рассеянно ответит:
– Я заговорщик?.. Возможно… Но что способен в этом смысле совершить человек, который каждую ночь отдается бурной страсти?..
Соратников Жоржа интересовала отнюдь не его «бурная страсть». Но его второй брак вызвал массу кривотолков. Некоторые обстоятельства этого брака, скрыть которые оказалось невозможным, привели даже к полемике в Якобинском клубе. Деятели, критиковавшие Дантона, знали, впрочем, далеко не все о его сватовстве. Действительность была много хуже их самых скверных предположений.
В один из июньских дней, в тот час, когда улицы Парижа почти безлюдны, по окрестностям квартала Сен-Жермен де Пре долго плутал, проверяя названия переулков и номера домов, человек довольно необычного вида. Его массивное тело было облечено в ярко-красный редингот, галстук, съехав ниже жабо, оголял короткую толстую шею, а ноги буквально тонули в огромных сапогах с малиновыми отворотами. Потное лицо прохожего, наполовину скрытое широкополой шляпой, поражало уродством и диспропорцией. Найдя, наконец, нужную дверь, он принялся стучать в нее, сначала тихо, потом со все увеличивающимся ожесточением. Наконец послышались осторожные шаги, и дверь чуть-чуть приоткрылась.
