Евгений Долматовский - Зеленая брама

...Мои товарищи по Уманской яме не могут забыть август 1941 года.

Учитель Виктор Николаевич Степанов из Казани, быв­ший рядовой 718-го артполка, попавший в «яму» тяжело­раненым (он навсегда остался инвалидом), пишет мне: «Вы знаете, как нас кормили — одну ложку проса в день. Просо, правда, опускали в горячую воду, но от этого оно не превращалось в пшенную кашу. Кусок хлеба я получил, как и другие, лишь через две недели, когда нас вели, подгоняя палками, из ямы снова на птицеферму...»

Рацион голода не был жестокой «самодеятельностью» лагерного начальства.

Среди известных теперь всему миру трофейных докумен­тов вермахта есть директива фельдмаршала Кейтеля от 8 сентября 1941 года:

«В этой войне обращение с военнопленными в соответст­вии с нормами человечности и международного права не­допустимо...»

Восьмого мая 1945 года я имел возможность с близкого расстояния рассматривать фельдмаршала фон Кейтеля — сначала на Темпельхофском аэродроме, когда он вышел из самолета и был окружен уже не английским, не американ­ским, а нашим конвоем, а потом — в зале Инженерной шко­лы в Карлсхорсте.

Он держался если не надменно, то во всяком случае важничал. Мне подумалось: тщеславие распространяется даже на такую область, как позор. Не кто-нибудь, а именно он, Кейтель, будет подписывать Акт о капитуляции и войдет в историю не как рядовой, а как самый главный носитель позора!

Наша журналистская братия в Карлсхорсте особое лю­бопытство проявляла к короткому стеку, которым он нервно жонглировал. Одни говорили, что это маршальский жезл, другие, что просто хлыстик. Впрочем, восьмого и девятого мая этот факт — маршальский жезл или хлыстик в его руках — уже не имел существенного значения.

К заседанию Нюрнбергского Трибунала фельдмаршал сильно пооблез и сник. Ему уже трудно было отрицать, что к фашистским расправам он не имел никакого каса­тельства...

Но все это будет потом, а пока, зажатый нами в между­речье Волги и Дона, противник отчаянно сопротивляется.

Седьмого января на командном пункте Донского фронта я встретил своего старого товарища майора Николая Дятленко. Он был сосредоточен, подчеркнуто — а может быть,

даже слишком — спокоен. Я уже знал, что он пойдет в стан врага с пакетом — советское командование предложит окруженным выход из безнадежного положения.

Их будет трое — трубач, старшина и парламентер Дятленко. Бойцы называют троих бесстрашных парламентской группой. Интересная оговорка. А может быть, некоторые термины имеют способность обгонять время.

В руках у трубача — белый флаг.

Я впервые вижу белый флаг у наших. Да, тогда в Зеленой браме враг захватил в плен оставшихся в живых воинов 6-й и 12-й армий, но никто из них не вышел навстречу врагу с белым флагом. Понятия «капитуляция» для нас не суще­ствовало. Умирали под красным флагом...

Ультиматум сталинградский, подписанный генералами Вороновым и Рокоссовским, можно считать историческим документом великодушия и гуманизма: всем прекратившим сопротивление гарантировалась жизнь и безопасность, всем больным, раненым и обмороженным — медицинская по­мощь, всем сдавшимся — нормальное питание; всему лично­му составу обеспечивалось сохранение военной формы, зна­ков различия, орденов, ценностей, а высшему офицерскому составу — и холодного оружия.

Ультиматум не был принят, и 10 января по сигналу «Родина!» мы были вынуждены перейти в решительное наступление.

Вот тут-то и началось массовое пленение окруженных.

Пленение, которое одновременно было и нелегкой борь­бой за спасение: в вышедших на Западе воспоминаниях бывших солдат и офицеров 6-й армии рассказано, что ра­неных было не так уж много, но здоровых ни одного, а умирающих — три четверти. Дистрофия, обморожение, тиф, экзема, скоротечная чахотка, воспаление легких. Впро­чем, зачем ссылаться на книги? Я все видел своими глазами.

В первые дни нашего наступления солдаты противника попадали в те же медсанбаты, а затем в госпитали, что и наши раненые.

Поэтому не сохранилось отдельных данных о лечении немцев.

Не могу назвать и цифры — сколько тонн крови было перелито.

Не пугайся, читатель!

Не о пролитой, о перелитой крови речь. О той, что была сдана шатающимися от усталости трудящимися заволжских городов и сел после долгого дня у станка, матерями, сестра­ми, женами, вдовами...

Между прочим, спасенные не спрашивали об арийской чистоте перелитой им крови.

Ни за пролитую нами, ни за взятую от нас кровь мы никому и никаких счетов не предъявляли. Да и вообще предъявление счетов не в нашем характере, и не для этой цели я привожу интересную цифру: с 10 января по 2 февраля 1943 года (то есть при ликвидации «котла») для взятых в плен под Сталинградом нами было израсходовано две тыся­чи восемьсот сорок тонн продовольствия...

Но это так, для сведения. А то уж больно много клевет­нических воспоминаний о Сталинграде вышло на немецком языке и недобросовестных исследований на английском.

Стараясь не отстать от наших полков, я спешил с запада на восток, но на этот раз это уже было наступлением. Мы врезались в страшную глубину «котла», где умирали от болезней и голода, где замерзали солдаты, причинившие столько горя и страданий нашей стране и народу. Нам было чуждо чувство мести и злорадства: мы с горьким пре­зрением наблюдали разложение 6-й армии.

Что защищает жалкое огородное чучело в шинели с обожженной полой?

Один веселый американский журналист через несколько дней отправит на свой континент, где, слава богу, не разру­шено ни одного дома, корреспонденцию, а в ней сделает историческое открытие: гитлеровское войско потерпело по­ражение из-за того, что между Волгой и Доном не было теплой уборной.

Дурно пахнущее открытие с подтекстом — представите­ли западной цивилизации угодили в азиатскую дикость. А без подтекста можно вспомнить, что, окруженные, они с невероятной быстротой дичали. Пленные в эти дни рас­сказывали, что в траншеях и подвалах творилось черт знает что. Гадили друг на друга. Из-за куска кошачьего мяса душили, пыряли кинжалами, на лезвиях которых выграви­ровано «кровь и честь».

Январская агония продолжалась еще почти три недели.

Какое-то время действовал ненадежный воздушный мост — они силились вывезти раненых. Пленные показы­вали, что на аэродромах легкораненые при «штурме» гото­вящихся к вылету из «котла» «юнкерсов» топтали тех, кто был на носилках. Пытались сбежать под разными предлогами и высокопоставленные офицеры, и рядовые дезертиры.

Гитлер и его штаб вновь и вновь в своих приказах и радиограммах требовали, чтобы 6-я армия продолжала сопротивление.

Тридцатого января наш редакционный радист-пере­водчик записал речь Геринга на митинге по случаю десяти­летия захвата власти Гитлером. Геринг изрекал:

«Солдату все равно, где сражаться и умирать, в Сталин­граде ли, под Ржевом, или в пустынях Африки, или на севере за Полярным кругом в Норвегии...»

Но еще пятью днями раньше мы увидели высовываю­щиеся из развалин и подвалов белые и серые лоскуты на палках. Теперь уже они стали высылать парламентеров, чтобы сдаться.

Им не все равно было, где умирать.

Они нигде не хотели умирать.

Мы принимали капитулирующие колонны. В 6-й армии свирепствовал тиф (адъютант Паулюса полковник Адам в своей книге «Трудное решение» утверждает, что сыпняком было заражено более 90 процентов личного состава). Дис­трофики, обмороженные... Здоровых я просто не видел.

Уже затихала канонада, когда на командном пункте одной из наших дивизий я лицом к лицу столкнулся с дру­гом детства — Игорем Лидовым, теперь подполковником медицинской службы. Все были возбуждены, опьянены победой, а Игорь являл собою полную противополож­ность — озабоченный и расстроенный, он просил и требовал от командира дивизии помощи.

В чем дело? Оказывается, Игорь назначен начальником всех немецких госпиталей в Сталинграде. Его вызвал суровый человек — представитель Государственного Коми­тета Обороны (то есть верховной власти) и приказал за 24 часа наладить питание военнопленных согласно нормам, утвержденным Совнаркомом. Вежливо, но достаточно опре­деленно Игорь был предупрежден: невыполнение данного приказа — расстрел.

Я встретился с Лидовым после войны и спросил его, как он справился тогда с заданием. Бывший мальчишка — вся грудь в орденах — ответил весело: «Как видишь, я остался жив!»

Госпитали для немцев раскинулись по всей Сталинград­ской области: в Бекетовке, Александровке, Балыклее, Оль- ховке, Рудне, Фролово, Камышине, Капустином Яру. В са­мом городе госпитали были развернуты в подвалах, которые Удалось привести в порядок, и даже в знаменитой бетонной трубе, где находился во время боев командный пункт командарма-62 Василия Ивановича Чуйкова.

Но не только в Сталинградской области лечили немцев. Вот какую историю узнал я недавно, и при неприятных обстоятельствах: во мне зашевелился сталинградский оско­лок крупповской стали и пришлось лечь в больницу. По­скольку тема войны невольно вновь возникла, правда, не столько в моей жизни, сколько в моем теле, я спросил заглянувшую в палату профессора Тамару Ивановну Парменову (Аникину), была ли она на фронте.