И, наконец, особенно важное: «сын неба» поднимался к Солнцу на драконе, происходящем из страны, где рождаются солнца. В день он пролетал «мириады верст». Севший в него человек достигает возраста двух тысяч лет.
Из этих древнейших мифологических сюжетов явствует, что одна из самых ранних из известных нам форм удаления к священным предкам — мужественное вступление в пламя погребального костра при признаках подступающей старости у древних индусов — была уже пережиточной ступенью деградировавшего ритуала. Упоминания же о рыбе-драконе, явившейся из речных вод, говорят о связях рек-морей с космическим миром предков и служат средством переправы в него.
Для понимания языческой символики особенно важны мифологические мотивы о возвращении под старость на родину и в особенности же мифологические мотивы древневосточной традиции о космических героях, по свершении столетней гуманистической миссии на Земле сжигавших себя в пламени и поднимавшихся с дымом на драконе на «свою звезду» в созвездии Льва. На их основе разъясняется как сущность архаичнейших культов, так и знаковое содержание атрибутов их — трезубца, треножника и др. В чудодейственных треножниках мифических «сынов неба» кроется разгадка ритуальных треножников («троножац», «сацак»), в которых разводился огонь при действах по прекращении губительных проливных дождей, а также и треножниках для предсказаний древнегреческих пифий и т. п.
В славяно-балканских преданиях, как и в преданиях других народов, обращают на себя внимание мотивы, свидетельствующие о связях ритуала отправления к праотцам с представлениями о космическом мире богов и обожествленных предков. Проявления их в славяно-балканских преданиях утратили первоначальный смысл. Понять его можно лишь при сравнительно-историческом анализе комплекса данных славяно-балканской традиции и свидетельств древнеславянских и древнебалканских на фоне сопоставления с аналогиями у других европейских и восточных народов. Ретроспективная реконструкция строится на привлечении широкого круга аналогий европейских, византийских, античных, восточных, мезоамериканских и северноазиатских мировоззренческих взглядов и ритуалов, коренящихся в них.
Мотивы связей ритуала проводов в «мир иной» с обожествленным Космосом ощутимо проявляются в преданиях южных славян, в искусстве которых тема космического «иного света» выражена вообще более явственно. При сопоставлении славяно-балканской фольклорной традиции с преданиями других народов Европы и Азии выясняется, что в качестве элементов первостепенной значимости при отправлении ритуала фигурируют лес — дерево, горы — пропасти — камни, текучие воды. Все они несут на себе отзвуки связей с космическим миром. Из многосложной языческой символики, связанной с деревом, здесь, по всей видимости, преобладает идея воплощения душ умерших в деревья, во-первых, во-вторых же (и это главное), идея мирового древа, связующего миры и представлявшегося одним из путей достижения космического мира предков. Символика гор, камня, пещер, проточных водоемов также связана с обожествленным Космосом. В специфике разработки этого мотива заметна связанность со стадиальным уровнем культуры в целом и мировоззрения, а также с природными условиями жизни того или иного народа и этногенезом. У славяно-балканских народов холмы — горы как характерный элемент фигурируют в трансформированных формах календарных ритуалов, в преданиях же роль камня сводится к знаковой форме. В южнославянских преданиях содержится вариант, где герой с сопровождающим его сыном на пути к месту отправления ритуала садятся передохнуть на камень, оказывающийся поворотным пунктом в судьбах всего старшего поколения. В иносказательной форме отец дает сыну понять, что свершением традиционного пагубного действа тот готовит себе к старости ту же участь. По прозрении же сына и возвращении домой в критических для общины обстоятельствах проявляет себя спасителем ее, что и приводит к отходу общества от языческого варварства. Типологический характер мотива явствует хотя бы из сопоставления славяно-балканских, кавказских и среднеазиатских преданий, в которых не только содержание эпизода, но и связанность его со знамением свыше выражена аналогичными художественными приемами.
Рудиментарные проявления черт культурного героя, опосредованных характерной для его образа связью действия с обожествленным Космосом, играют существенную роль в выяснении генетической основы ритуала и преданий, в которых он нашел отображение, преломленное через устно-поэтическую традицию. Для понимания генетических корней и основной функциональной направленности ритуала, как и символики знаковых форм его в славяно-балканской фольклорной традиции, особенно существенны мифологические мотивы о космических культурных героях, «сынах неба», донесенные древневосточными источниками. Из разносторонних форм культурной миссии космических героев наиболее существенны определение предзнаменований по Солнцу и Луне, нарождающейся и на исходе, по изменению движений и яркости звезд, по метеоритам и составление земного календаря. Особое внимание обращают на себя мотивы путешествий мифологического героя, явившегося со звезды, к вершинам гор и к Солнцу. Чрезвычайный интерес представляет мотив изготовления ими металлического треножника, который обладал способностью принимать образ дракона, летящего в облаках: на нем «сын неба» улетает с Земли. Из сказаний о космических пришельцах в страны южных морей следует выделить мотив об их голове «из меди или сходного с ней металла, с железным лбом», о камнях и железе как источнике энергии движения.
Сравнительно-историческое изучение преданий и лежащего в основе их праславянского ритуала приводит к заключению о том, что даже в поздних, усеченных и переосмысленных вариантах с явственными следами длительной деградации у народов Евразии и жителей весьма отдаленных Тихоокеанских островов выявляются подспудные, едва уловимые проявления мотивов о деяниях культурных героев. При этом чем глубже уходит сам сюжет, тем явственнее становится, что необычные знания и действия в славянских преданиях, как и у других народов, оказываются стимулом для прогрессивных действий общества, находившегося на грани катастрофы. В славянских преданиях, где речь идет об обществе земледельческом, преимущественным мотивом является необычайный урожай, выращенный благодаря средству, известному лишь культурному герою, изыскать зерно на посев во время небывалой засухи.
Так, в галицком варианте от этого необычайно урожайного зерна расплодился хлеб «по всей земле». Здесь мы снова сталкиваемся с соответствиями устно-поэтической и обрядовой традиции: рудиментарные формы отображения образа мифологического культурного героя выявлены в украинской обрядовой традиции К. Сосенко{534}.
Старая истина — древние предрассудки живучи и обладают свойством возрождаться в новых формах — проявила себя со свойственной ей силой в старообрядческой традиции и сектанстве; пережиточные формы ритуала ухода в «иной мир», преломленные через стремление к поиску и приобщению к древнему православию, представляют особый интерес в аспекте выяснения путей и способов трансформации явлений язычества на протяжении христианской эпохи и понимания форм, к которым она приводит вследствие длительного процесса деградации первоначальных мировоззренческих постулатов и ритуалов, из них вытекающих. В старообрядческих «самосожигательствах» к древнейшим представлениям об очистительной силе огня, не сравнимой ни с какой, даже самой строгой и длительной епитимьей, присоединились христианские представления о конце мира, когда потечет огненная река, от пламени которой ничто и нигде укрыться не сможет. Генетические же корни явления уходят в древнеиндоевропейское представление об извечном круге метаморфоз, о зависимости последующих превращений от земной жизни, в последний период ее в особенности. Главное, от чего зависит перевоплощение в более высокие формы, — моральные устои, последовательное соблюдение установленных жизненных принципов, высота духа и разума в момент ухода из этой жизни. Это прежде всего заставляло древних индусов вступать в пламя костра; эти же представления поддерживали традицию ухода в «иной мир» в Средневековье.
В старообрядческой среде традиция самосожжений давала вспышки в разные периоды истории его; связаны они были, как правило, с реакцией на возобновляющиеся время от времени гонения. Однако в реакции этой заметна тенденция, нарастающая и все более со временем преобладающая, к распространению «бегунов», «странников», «пустынножителей». Причем «бегуны» и «странники» являют собой красноречивую аналогию индуистскому обычаю уходить под старость из дому и странствовать (иногда длительное время) до конца жизни, который они стремятся встретить у берегов священного Ганга. И, кстати сказать, старообрядческие формы, как более архаические, объясняют этот обычай, которому специалисты-индологи не находят объяснения.
