правды» прослеживается неизменно: речь идет о передаче наследственных прав дочерям, которых соответствующая норма не называет в числе законных наследников, автоматически имеющих право на долю имущества умершего. Более того, в одном из двух случаев существует прямая ссылка на означенный титул [712]. В другом же такая ссылка отсутствует, хотя суть дела от этого не меняется. К тому же общий дух древнего права салических франков ощущается из упоминания нормы того же судебника, регламентирующей порядок отпуска рабов на волю перед королем «по Салическому закону» [713].
Примеры из «Санского формулярия», да и не только они [714], позволяют понять, что отмеченная выше особенность лексики двух документов из «Формулярия монаха Маркульфа» — параллельное употребление «аллод» и «hereditas», выступающих как синонимы, не является исключением; наоборот, она обусловлена более ранней стадией развития явления, которое получило широкое развитие в период раннего Средневековья, начиная с каролингского времени, и которое среди прочего ощущается и в тех провансальских документах, на данных которых построены выводы И.С. Филиппова [715]. Однако я сознательно не стремлюсь продвинуться далее в хронологическом смысле, поскольку моя цель заключается в изучении начальной стадии инкорпорации термина «hereditas» в его новом, расширенном, значении. А потому вернусь к памятникам меровингского времени, прежде всего к тем же двум формулам из сборника Маркульфа, специфика содержания которых требует более глубокого анализа.
Франкский аллод-«hereditas» как владение свободного мужчины-воина
При ближайшем рассмотрении можно обнаружить прямую или косвенную связь содержания обоих Маркульфовых формул [716] не только с 59-м, но и с некоторыми другими титулами «Салической правды». Прежде всего, поскольку они регламентируют порядок наследования, их следует связать с двумя законами 44-го титула «О рейпусе» — компенсационном платеже патриархальной родственной группе (parentilla) за выход замуж вдовы одного из ее членов, автоматически исключавшейся из числа родственников. Большая часть титула (Lex Sal. 44.5–12) посвящена установлению лица, которому полагается соответствующая выплата — три солида и денарий. Однако преимущество (как и в 59-м титуле!) признается за родственника-ми-когнатами по женской линии; если таковых не имеется, то право переходит к брату покойного, а в его отсутствие — к другому ближайшему родственнику последнего вплоть до шестого колена. Причем в обоих случаях четко оговаривается тот факт, что и первое, и второе лицо не должны быть наследниками покойного. В противном случае их право на рейпус переходит к следующему в очереди [717], а в их отсутствие — к королевскому фиску.
Для меня особенно важно то, что как получателем рейпуса, так и, соответственно, наследником мог быть только полноправный мужчина-воин: не случайно внесение компенсационного платежа происходило в сотенном собрании (in mallo), в присутствии созвавшего его в законном порядке сотника [718]. Той же самой причиной следует объяснить и упоминание о щите, который должен иметь претендент на руку вдовы (в другом варианте перевода, который дает, в частности, Н.П. Грацианский [719], — даже каждый из собравшихся), а также явно ритуальное выдвижение трех исков тремя из числа присутствующих, что явно подчеркивает полноправие соискателя [720].
Та же закономерность прослеживается и в титуле Lex Sal. 60, регламентирующем выход из ««parentilla», в обязательном порядке сопровождавшийся прекращением всех прав и обязательств соответствующего лица, связанных с членством в патриархальной семейной группе. К ним относятся любые обязательства, скрепленные клятвой, обязанность участия в уплате или получении доли судебных штрафов (conpositio), заменивших древний обычай кровной мести, а также полагавшееся наследство [721]. (Впрочем, справедливым было и обратное — отныне «parentilla» не имела прав на имущество ушедшего из ее состава, но и не была обязана оказывать ему помощь; наследством же изгоя надлежало распоряжаться фиску.)
Содержание этого титула неоднократно рассматривалось в литературе [722]. Однако позволю себе абстрагироваться от основной парадигмы исследований означенного текста, касающейся причин отказа изгоям от родства и места в социальной структуре раннефранкского общества. Сейчас для меня гораздо более значимыми являются формальные моменты — место действия (сотенное собрание), обязательное присутствие сотника-тунгина, указание на обязательства, исторически связанные с обычаем кровной мести, исполнить которые изначально был способен лишь мужчина и воин, а также архаичность нормы, проявляющаяся прежде всего в совершении древнего правового ритуала, — публичном разламывании четырех ольховых прутьев над головой и их разбрасывании на четыре стороны.
В совокупности содержание как Lex Sal. 44. § 10–11, так и Lex Sal. 60 неопровержимо свидетельствует о теснейшей связи между статусами мужчины-воина и землевладельца, которая фиксируется и знаменитым положением Lex Sal. 59.6, запрещающим женщине наследовать землю; приведенные же выше формулы из сборника Маркульфа подтверждают, что это положение не было сугубо формальным.
Но, пожалуй, более всего высказанное предположение подтверждается данными анализа еще одного титула — Lex Sal. 46, озаглавленного «Об усыновлении» («De acfatmire») [723]. В отличие от Lex Sal. 44. § 10–11 и Lex Sal. 60 этот титул специально посвящен передаче наследственных прав на имущество (furtuna): получатели последнего именуются наследниками (heredes). Причем вновь описывается совершение правового акта в сотенном собрании; налицо те же требования о присутствии сотника, то же упоминание о щите, те же три ритуальных иска, с предъявления которых тремя участниками собрания начинается церемония.
Следует обратить особое внимание на детали описания ритуальной процедуры. Ведь здесь (как и в других аналогичных примерах) четкое выделение символического пространства (сотенное собрание), а также использование символических предметов и жестов призваны заменить (или дополнить) документальную фиксацию правового акта: не случайно совершение каждого следующего действия впоследствии подтверждается свидетелями под присягой, причем общее число свидетелей весьма значительно — не менее девяти.
Рассмотрим ритуал более детально. Тот, кто передавал имущество (собственно усыновляемый), кидал в полу одежды лично свободного (qui ei non pertinet) человека прут, палочку, стебель или соломинку — именно так переводится использованное в тексте слово «festuca». Получивший ее публично объявлял (dicat uerbum) о факте передачи имущества (§ 1). После чего (разумеется, при свидетелях) он направлялся в дом передавшего и принимал в нем не менее троих гостей, тем самым подчеркивая факт реального владения переданным (in potestate sua) (§ 2). По прошествии года (12 месяцев) фактического владения также в сотенном собрании или в присутствии короля он передавал палочку (прут, стебель, соломинку…) тем, кто именуются в тексте наследниками (или, точнее, владельцами наследственного имущества — heredes); при необходимости этот факт подтверждали три свидетеля под присягой (§ 3–4). Другие же трое подтверждали факт принятия их в качестве гостей и угощения их же в доме отказавшегося от имущества, что должно было стать наиболее очевидными доказательствами фактического владения (§ 5). Наконец, оставшиеся три свидетеля, опять же перед лицом короля или в сотенном
