Дружная работа лошадей в тройке была постоянной, но почти недосягаемой целью для каждого кучера и ямщика. Вспомним знаменитое поучение, с которым обращался к лошадям подгулявший кучер Чичикова Селифан.
«…Занятый ими (мечтами. — Н. Б.), он (Чичиков. — Н. Б.) не обращал никакого внимания на то, как его кучер, довольный приемом дворовых людей Манилова, делал весьма дельные замечания чубарому пристяжному коню, запряженному с правой стороны. Этот чубарый конь был сильно лукав и показывал только для вида, будто бы везет, тогда как коренной гнедой и пристяжной каурой масти, называвшийся Заседателем, потому что был приобретен от какого-то заседателя, трудилися от всего сердца, так что даже в глазах их было заметно получаемое ими от того удовольствие. “Хитри, хитри! вот я тебя перехитрю! — говорил Селифан, приподнявшись и хлыснув кнутом ленивца. — Ты знай свое дело, панталонник ты немецкий! Гнедой — почтенный конь, он сполняет свой долг, я ему с охотою дам лишнюю меру, потому что он почтенный конь, и Заседатель тож хороший конь… Ну, ну! что потряхиваешь ушами? Ты, дурак, слушай, коли говорят! я тебя, невежа, не стану дурному учить. Ишь куда ползет!” Здесь он опять хлыс-нул его кнутом, примолвив: “У, варвар! Бонапарт ты проклятый!” Потом прикрикнул на всех: “Эй вы, любезные!” — и стегнул по всем по трем уже не в виде наказания, но чтобы показать, что был ими доволен. Доставив такое удовольствие, он опять обратил речь к чубарому: “Ты думаешь, что скроешь свое поведение. Нет, ты живи по правде, когда хочешь, чтобы тебе оказывали почтение. Вот у помещика, что мы были, хорошие люди. Я с удовольствием поговорю, коли хороший человек; с человеком хорошим мы всегда свои друга, тонкие приятели: выпить ли чаю, или закусить — с охотою, коли хороший человек. Хорошему человеку всякой отдаст почтение. Вот барина нашего всякой уважает, потому что он, слышь ты, сполнял службу государскую, он сколеской советник…”
Так рассуждая, Селифан забрался наконец в самые отдаленные отвлеченности. Если бы Чичиков прислушался, то узнал бы много подробностей, относившихся лично к нему; но мысли его так были заняты своим предметом, что один только сильный удар грома заставил его очнуться и посмотреть вокруг себя: все небо было совершенно обложено тучами, и пыльная почтовая дорога опрыскалась каплями дождя. Наконец громовый удар раздался в другой раз громче и ближе, и дождь хлынул вдруг как из ведра» (35, 37).
* * *
Не столь художественные, но вполне реалистичные наблюдения над характером и свойствами лошадей в русской тройке представил и приятель Гоголя Степан Петрович Шевырев, совершивший летом 1847 года познавательное путешествие по северной России.
«На последней станции к Рыбинску смотритель настоял на том, чтобы мы к тройке припрягли четвертую лошадь. Я согласился, тем более что он ссылался на грязную дорогу. Но тут был мне случай узнать, что такое русская тройка, прославленная Гоголем, в экипаже, который для нее и сработан. Четвертая только что мешала. Извозчик измучился. Наконец он сам увидел необходимость отпрячь четвертую, и тогда лишь мы бойко понеслись до Рыбинска. Дружная тройка, которую знает извозчик и которая сама знает извозчика, есть необыкновенная ездовая сила, созданная русским человеком.
Я решался бы лучше платить за лишнюю по форме, да не припрягать четвертую, как помеху. Помню я одного мальчика извозчика, который нас возил два раза из Кириллова в один и тот же день: в первый раз была у него дружная, его тройка, как он ее называл: мы просто летели, и мальчик весь был вдохновение. Но во второй раз хозяин его тройку разрознил: куда-то спонадобилась одна из трех лошадей; ее заменили другой, и мальчик был сам не свой, сердился, сердил и нас, но под конец все объяснилось: это была уж не его тройка и он был прав. Извозчик с своей дружной тройкой есть великое дело в почтовой скорой езде. Лошади у него везут лихо, как бы ни был грузен экипаж, лишь бы запрягался тройкой» (214, 340).
* * *
Судьба ямской лошади была незавидной, а ее век — коротким. Французский путешественник и писатель маркиз де Кюстин замечает, что «лошадиный век в России исчисляется в среднем восемью или десятью годами» (92, 184).
Да и могла ли лошадь протянуть дольше, когда ее уделом была вечная гонка по разбитым дорогам, в мороз и в жару. Грубые и жестокие с ямщиками, фельдъегеря и разного рода «власть имущие» еще меньше думали о лошадях. Вот красноречивая сцена, нарисованная острым пером Кюстина.
«Внешность, осанка и характер моего фельдъегеря (сопровождавшего Кюстина по России. — Н. Б.) напоминают мне на каждом шагу дух, господствующий в его стране. Когда мы подъезжали ко второй станции, одна из наших лошадей зашаталась и, обессиленная, упала. К счастью, кучер сумел сразу остановить остальную тройку. Несмотря на то, что лето на исходе, днем стоит палящий зной, и от жары и пыли нечем дышать. Я решил, что у лошади солнечный удар и что она умрет, если сейчас же не пустить кровь. Подозвав моего фельдъегеря, я достал из саквояжа футляр с ветеринарным ланцетом и предложил немедленно им воспользоваться, чтобы спасти жизнь несчастному животному Но фельдъегерь ответил мне со злобной и насмешливой флегматичностью: “Не стоит того, ведь мы до станции доехали”. С этими словами, не удостоив взглядом издыхающую лошадь, он пошел на конюшню и заказал новую запряжку. Русским далеко до англичан, издавших закон против жестокого обращения с животными. Мой фельдъегерь не поверил бы в существование такого закона» (92, 194).
* * *
Случалось, что изнуренные непосильным трудом лошади останавливались, и никакими угрозами нельзя было заставить их двигаться дальше. Приведем эпизод из путевых записок сенатора Павла Сумарокова.
«По утру запрягли лошадей, и последовала новая неприятность. Они при первом пригорке остановились, и что ни делали, стегали кнутом, вели за повода, переместили их, и всё без успеха, не трогались с места. Более часа стояли мы в таком положении, и проходящий крестьянин принудил нас заплатить за одну пристяжную, на 10 верст, два целковых, и поступил бесчестно, не по-русски» (181, 116).
* * *
Отсутствие лошадей на почтовой станции было вечной проблемой для путешественника. Случалось, что проехавшая незадолго до того знатная особа забирала всех имевшихся в наличии казенных лошадей. Рядовому путнику оставалось либо ждать неопределенно долго их возвращения, либо нанимать лошадей за двойную цену у толпившихся возле почтовой станции «частников» — желающих подзаработать местных жителей.
Вот как описывает эту ситуацию в своем путевом дневнике юный немецкий художник Эуген Хесс, ехавший из Петербурга по Псковскому тракту летом 1839 года. (Отец автора записок, знаменитый баварский художник-баталист Петер Хесс, по поручению императора Николая I делал зарисовки мест сражений войны 1812 года. Художник взял с собой в поездку по России своего 15-летнего сына, начинающего художника Эугена Хесса. По распоряжению Николая их сопровождали генерал-майор императорской свиты Л. И. Киль и полковник Генерального штаба Г. К. Яковлев.)
«Так как Псков лежит не на почтовом тракте, мы были вынуждены вернуться с нашими лошадьми на почтовую станцию, находящуюся не очень далеко, всего лишь в одной версте от города. Здесь к нам вышел смотритель с безутешной физиономией и сообщил, не переставая подобострастно кланяться генералу, что недавно проехавшая княгиня Паскевич забрала всех лошадей.
Только после очень длительных переговоров офицеры довели дело до того, что нам доставили восемнадцать крестьянских лошадей. Однако уже беглый взгляд на этих кляч убедил в их полной непригодности, так как это были сплошь мелкие, тощие животные с жалкой, перевязанной веревочками сбруей, которая угрожала порваться каждую минуту.
Потом начался галдеж. Одновременно орали и спорили двадцать парней, мужиков, стариков и мальчишек. Едва, после долгих пререканий, впрягли одного конягу, как тут же привели другого, а этого выпрягли, где-то там попробовали привязать, но потом привели обратно и снова поставили на прежнее место. Все это продолжалось полчаса, пока, в конце концов, не запрягли все восемнадцать лошадей — по шесть в каждый экипаж.
Но теперь разразился новый спор, на этот раз из-за кучеров. Ведь каждому хотелось заработать свои чаевые. Наконец решили разыграть, кому ехать, и сделали это вот каким образом. Одновременно, втроем или вчетвером, схватились за конец поднятой вверх веревки, а потом каждый, один за другим, обхватывал ее кулаком ниже предыдущего и так до самого низа. Тот, чей кулак оказывался последним, мог ехать.
Но это развлечение для генерала продолжалось слишком долго. Он с руганью выпрыгнул из коляски и, сжав кулаки, набросился на толпу, которая немедленно разбежалась, хотя и не без того, что нескольким стоящим спереди достались тумаки, принятые ими как должное.
