Белла долго молчала, вперив взгляд в далекий гори-зонт. Младшая сестра не решалась выразить словами свое сочувствие, но глаза ее были влажны.
-- В тот день,-- продолжала Белла, и голос ее звучал сперва сурово и сухо,-- я пустилась в обратный путь по старой скверной тропе вдоль берега Хамакуа. Первый день было не очень трудно. Я как-то вся онемела. Я была так полна тем чудесным, о чем предстояло забыть, что я не сознавала, что оно должно быть забыто. На ночь я остановилась в Лаупахоэхоэ. Я думала, что проведу бес-сонную ночь. Но меня укачало в седле, и онемение еще не прошло, и я всю ночь проспала как убитая.
Зато на следующий день что было! Поднялся ветер, лил проливной дождь. Тропу размыло, лошади наши скользили и падали. Ковбой, которого дядя Джон дал мне в провожатые, сначала уговаривал меня вернуться, но потом отчаялся, покорно ехал следом за мной и только головой покачивал да бормотал, что я, видно, помешалась. Вьючную лошадь мы бросили в Кукуихаэле. В одном месте мы пробирались почти вплавь по глубокой грязи. В Ваиме ковбою пришлось сменить свою лошадь. Но мой Хило выдержал до конца. Я пробыла в седле с раннего утра до полуночи, а в полночь, в Килохана, дядя Джон снял меня с лошади, на руках отнес в дом, поднял служа-нок и велел им раздеть меня и размассировать, а сам на-поил меня горячим вином и какими-то снотворными сна-добьями. Наверно, я бредила и кричала во сне. Наверно, дядя Джон обо всем догадался. Но никогда, никому, даже мне, он не сказал ни слова. О чем бы он ни догадался, он все схоронил в заповедной комнате принцессы Наоми.
Какие-то обрывки воспоминаний сохранились у меня об этом дне, полном бессильной, слепой ярости,-- рас-пустившиеся мокрые волосы хлещут меня по груди и лицу, ручьи слез смешиваются с потоками дождя, а в душе -- бешеная злоба на мир, где все устроено скверно и несправедливо... Я помню, что стучала кулаками по луке седла, кричала что-то обидное своему ковбою, вонзала шпоры в бока красавцу Хило, а в душе молилась, чтобы он взвился на дыбы и, упав, придавил меня к земле -- тогда не будут больше мужчины любоваться красотой моего тела -- либо сбросил меня с тропы, и я погибла бы в пропасти и обо мне сказали бы "пау" -- так же бес-поворотно, как произнес одними губами Лилолило, когда разорвал мой венок и бросил в море...
Джордж пробыл в Гонолулу дольше, чем думал. Когда он вернулся в Наала, я уже ждала его там. Он церемонно обнял меня, равнодушно поцеловал в губы, с важным видом посмотрел мой язык, сказал, что я плохо выгляжу, и уложил в постель с горячими вьюшками, предварительно напоив касторкой. И я снова вошла в серую жизнь Наала, точно в часовой механизм, и стала одним из зубцов или колесиков, что вертятся все вокруг и вокруг, безостано-вочно и неумолимо. Каждое утро в половине пятого Джордж вставал с постели, а в пять уже садился на ло-шадь. Каждый день овсяная каша, и отвратительный де-шевый кофе, и говядина, свежая и вяленая, свежая и вя-леная. Я стряпала, пекла и стирала. Вертела ручку дребез-жащей машинки и шила себе платья. Еще два бесконечных года я каждый вечер сидела напротив него за столом и штопала его дешевые носки и жиденькое белье, а он читал прошлогодние журналы, которые брал у кого-то, потому что сам жалел денег на подписку. А потом пора было спать -- керосин ведь стоил денег,-- и Джордж заводил часы, записывал в дневник погоду и, сняв башмаки -- сна-чала правый, потом левый,-- ставил их рядышком со своей стороны кровати.
Но теперь уже не было надежды, что я привяжусь к моему мужу,-- это только казалось до того, как принцес-са Лихуэ пригласила меня на прогулку и дядя Джон дал мне лошадь. Вот видишь, сестрица Марта, ничего бы не случилось, если бы дядя Джон отказался дать мне ло-шадь. А теперь я изведала любовь, я помнила Лилолило; так мог ли после этого мой муж завоевать мое уважение и привязанность? И еще два года в Наала жи-ла мертвая женщина, которая почему-то ходила и разго-варивала, стряпала и стирала, штопала носки и экономила керосин... Врачи сказали, что всему причиной было недостаточно теплое белье,-- ведь он и в зимнюю непогоду вечно рыскал в верховьях Наала.
Его смерть не была для меня горем,-- я слишком много горевала, пока он был жив. И радости я не испы-тывала. Радость умерла в Хило, когда Лилолило бросил мой венок в море и мои ноги забыли, что значит упоение танца. Лилолило умер через месяц после моего мужа Я не видела его с того прощанья в Хило. Да, поклонни-ков у меня потом было хоть отбавляй; но я, как дядя Джон, могла отдать свое сердце только раз в жизни. У дяди Джона была в Килохана комната принцессы Наоми. У меня вот уже пятьдесят лет есть комната Лило-лило -- в моем сердце. Ты, сестрица Марта, первая, кого я впустила в нее...
Еще один автомобиль, описав круг, затормозил перед домом, и на лужайке показался муж Марты. Прямой, су-хощавый, с седой головой и выправкой военного, Роско Скандуэл был одним из членов "большой пятерки", ко-торая, сосредоточив в своих руках все деловые нити, вершила судьбы Гавайских островов. Хоть он и был чистокровный американец, уроженец Новой Англии, но по гавайскому обычаю сердечно обнял Беллу и расцело-вался с нею. Он с одного взгляда понял, что здесь только что шел женский разговор и что, хотя обе сестры глубоко взволнованы, мудрость, пришедшая с годами, поможет им быстро обрести мир и покой.
-- Приезжает Элси с малышами,-- сообщил он, поце-ловав жену,-- я получил радиограмму с парохода. Они погостят у нас несколько дней, а потом поедут дальше, на Мауи.
Марта принялась соображать вслух:
-- Я хотела устроить тебя в розовой комнате, се-стрица Белла, но, пожалуй, ей там будет удобнее с детьми и няньками, а тебя мы поместим в комнате королевы Эммы.
-- Это даже лучше, я и в прошлый раз там жила,-- сказала Белла.
Роско Скандуэл, хорошо знавший, какова любовь и пути любви на Гавайях, прямой, сухощавый, представи-тельный, стал между красавицами сестрами и, обняв ту и другую за пышную талию, медленно пошел с ними к дому.
Ваикики (Гавайи), 6 июня 1916 г.
