В церкви этой Гапон прослужил около трех лет. Службой он вскоре увлекся. Толстовское отвращение к обрядам ушло («Во время принесения св. Даров на литургии, когда меня охватывало сознание истинного значения жертвы, принесенной Христом, мной овладевал священный восторг»). Но главное — Гапон впервые сумел проявить свои ораторские и организационные способности. Его проповеди собирали в церкви многочисленную публику; он завел «доброхотную кассу для помощи бедным», и она не пустовала. Все это, однако, породило конкуренцию со вторым священником этой церкви и священниками окрестных храмов. Служба при кладбище и так считалась доходной — по понятным причинам. А тут прихожане соседних храмов стали обращаться к отцу Георгию с просьбой совершить ту или иную требу — мимо своих приходских батюшек. Гапон не отказывал, более того, брал за крещение или панихиду меньше, чем «соседи», и дело доходило до публичных скандалов или штрафов от консистории. Не понравилась и его попытка устроить чтения церковной литературы в Кобищанах — одном из полтавских предместий, пользовавшемся дурной славой. (Опять же — чужой приход…).
Тем временем у Гапона родилась дочь Мария, затем, через два года, сын Алексей. После рождения сына жена Георгия Аполлоновича (имени этой женщины, так повлиявшей на судьбу своего мужа и — неосознанно — на российскую историю, мы так и не знаем) заболела и вскоре — видимо, в начале 1898 года — умерла.
Потеря эта настолько потрясла молодого священника, что семь лет спустя, в своих мемуарных записках, которые должны были создать у читателя образ несгибаемого борца за народное дело, он уделяет целый абзац глубинным и интимным переживаниям той поры:
«…За месяц до своей кончины, жена моя видела, или ей казалось, что она видела сон, как ее хоронят. Проснувшись, она немедленно рассказала мне все подробно, кто что говорил, кто служил, как я себя вел, и буквально все сбылось. Затем однажды, заработавшись до часу ночи, я прилег и думаю, что не спал. Вдруг я вижу, что моя покойная жена входит в комнату, наклоняется ко мне, как бы намереваясь поцеловать меня. Я вскочил, сбросил одеяло и в это время увидел в конце коридора тень. Я бросился туда и увидел, что горит занавеска в соседней комнате. Очевидно, вследствие небрежности прислуги, лопнула лампадка перед образами и зажгла занавеску. Стояло лето, дом был деревянный, и, если бы я не пришел вовремя, случилось бы большое несчастье. Затем я видел сон, что меня преследует и хватает кто-то, и этот кто-то, как я чувствовал, была моя судьба. С тех пор я поверил в предопределение и некоторую связь между живыми и умершими».
У отца Георгия оставалось двое маленьких детей. Он мог посвятить себя их воспитанию. Но, судя по всему, он был слишком сосредоточен на своем горе. Мог принять постриг, как многие вдовые священники, — ведь второй брак для священнослужителей запрещен, «одна у попа жинка». Но, видно, это было чуждо его характеру. Служить и жить рядом со свежей могилой жены было ему тяжело. Недоброжелатели Гапона вспоминали, что после смерти жены он пристрастился к картежной игре. Но это и понятно — человек ищет забвения, разрядки…
Он собирался проситься на другой приход, вопрос вроде бы решился, но тут Иларион неожиданно предложил Гапону поступить в Санкт-Петербургскую духовную академию. Казалось бы, именно этот путь был перед ним наглухо закрыт; но Иларион обещал помочь — и снова помог.
Епископ взялся за дело со всей решительностью.
Он предложил Гапону написать ходатайство о поступлении в академию, которое сопроводил собственным отзывом («<…> Как о пастыре искренно-благоговейном, ревностном в проповеди слова Божия, назидательном и учительном на вне-богослужебных собеседованиях, собиравших множество слушателей…»). Ходатайство и отзыв, с приложением семинарских документов Гапона, были отправлены в Синод не обычным порядком, а через Победоносцева. Вероятно, обер-прокурору Синода (фактически — одному из трех-четырех главных лиц в империи) Иларион написал и частным образом.
Одновременно Гапон воспользовался помощью некой своей покровительницы — богатой полтавской дамы, владевшей домом в Петербурге, ни больше ни меньше, как на Адмиралтейской набережной (то есть между пролетами Адмиралтейства). Характерная в будущем черта Георгия Аполлоновича: не класть все яйца в одну корзину и по возможности пользоваться всеми предоставляющимися возможностями сразу. Дама хорошо знала Саблера — помощника Победоносцева, его правую руку. Владимир Карлович Саблер, православный сын офицера-лютеранина, был человек вполне светский, карьерист без особых идей. (Впоследствии, в 1911–1915 годах, он сам стал обер-прокурором Синода; считался протеже Распутина.)
Гапон отправился в Петербург, по пути ненадолго остановившись в Москве. Там его застало известие, что через два дня его прошение о допуске к академическим вступительным экзаменам будет рассматриваться Учебным комитетом при Синоде.
«Вид Петербурга очень поразил меня. Я ожидал увидеть большой мрачный город, окутанный дымом и туманом, населенный бледными, худыми, нервными, благодаря их нездоровой и неестественной жизни, людьми. Но стоял июль; день выдался светлый, солнечный; город показался мне в самом лучшем виде; всюду слышался веселый шум и кипела оживленная деятельность. Народ, который я встречал, вовсе не казался мне угнетенным, мрачным; напротив того, он был энергичнее, здоровее, чем обитатели моей мирной и поэтичной Полтавы. Зато дома показались мне однообразной архитектуры и походили на большие казармы».
Увы, петербургский ампир не вдохновил украинца, привыкшего к южным «домикам-пряникам». Узкие московские улочки понравились ему больше. Зато деятельный дух столицы сразу был им учуян. Здесь и ему предстояло развернуться.
Пока что Гапон остановился в особняке своей загадочной покровительницы, с царственным видом на Неву. Саблер принял его, был любезен, пригласил провинциала к завтраку, но дал тому понять, что про его «плохое поведение» в семинарские годы не вовсе забыто. Затем, уже по совету Саблера, Гапон пошел к протоиерею Петру Алексеевичу Смирнову, настоятелю Исаакиевского собора, председательствовавшему в Учебном комитете при Синоде. Тот — «толстый, чванливый» — оказался менее благожелателен; он дружил с Щегловым (уже к тому времени покойным) и знал злополучную семинарскую историю с его слов. Протоиерей кисло заметил: «Должен признаться, что мое сердце полно недоумения при мысли о вашем поступлении в академию…»
Несколько обескураженный, Гапон наконец решил посетить Победоносцева. Обер-прокурор жил в летнее время в Царском Селе. Гапон наудачу отправился туда. Победоносцев в Царском принимал неохотно, но Гапону несколько минут уделил: по протекции какого-то чиновника (прежде бывавшего в Полтаве и знавшего Илариона), с которым Гапон успел за полчаса познакомиться в поезде из Петербурга.
Эта историческая встреча описана Георгием Аполлоновичем красочно:
«— Что вам угодно? — внезапно раздался сзади меня голос.
Я оглянулся и увидел „великого инквизитора“, подкравшегося ко мне через потайную дверь, замаскированную занавескою. Он был среднего роста, тощий, слегка сгорбленный и одет в черный сюртук.
— Я пришел к вашему превосходительству просить разрешения держать конкурсный экзамен в академию, — сказал я.
Победоносцев пытливо посмотрел на меня:
— Кто ваш отец? Вы женаты? Есть у вас дети? — Вопросы сыпались на меня, причем голос его звучал резко и сухо.
Я ответил, что у меня двое детей.
— А, — воскликнул он, — мне это не нравится; какой из вас будет монах, когда у вас дети? Плохой монах, я ничего не могу для вас сделать, — сказал он и быстро отошел от меня. Его манера говорить, мысль, что все мои надежды рушатся, вызвали во мне негодование и протест.
— Но, ваше превосходительство, — крикнул я, — вы должны меня выслушать, это для меня вопрос жизни. Единственное, что мне теперь остается — это затеряться в науке, чтобы научиться помогать народу. Я не могу примириться с отказом.
Очевидно, в моем голосе было что-то, что остановило его. Он повернулся ко мне, с удивлением слушая меня, и, пристально глядя мне в глаза, вдруг сделался милостив ко мне.
— Да, епископ Иларион говорил мне о вас; хорошо, идите к отцу Смирнову на дом — он живет теперь в Царском Селе — и скажите ему от меня, что он должен прислать благоприятный доклад в Святейший Синод. — Затем он исчез».
Так все решилось. Гапону еще пришлось пережить несколько неприятных минут у председателя Синода, выжившего из ума митрополита Палладия, который с чего-то стал кричать на него и топать ногами, но распоряжение Победоносцева было сильнее иных мнений и настроений.
Интересно, что Гапон (или помогавший ему в работе над мемуарами журналист Соскис?) употребляет выражение «великий инквизитор». Автор «Братьев Карамазовых» как раз в период работы над этим романом был, как известно, в дружеских отношениях с Победоносцевым. Известно и то, что будущий обер-прокурор с настороженностью воспринял «Повесть о великом инквизиторе», увидев в ней нечто большее, чем антикатолический памфлет. Отождествление Победоносцева с инквизитором было в иных интеллигентских кругах общим местом.
