Реальные питекантропы были, насколько можно судить, самыми обыкновенными обезьянками, мирно жравшими бананы двести тысяч лет назад: в меру тупые, в меру шустрые, в меру вонючие. Членораздельной речью они, конечно же, не владели, орудиями труда не пользовались, одежды не носили… и мемуаров, естественно, не оставили.
Но вот что недавно изрек об их привычках настоящий, с образованием и насиженным местом в науке немецкий археолог Мартин Кукенбург: по его глубокому убеждению, питекантропы вовсю переправлялись через морские проливы «на связках тростника или надутых звериных шкурах»!
Тростник нужно связывать в плоты, а «надутые бурдюки» зашивать. Ни одна обезьяна в подобных ремесленных искусствах не замечена. О питекантропах, повторяю, не известно ничего — они не оставили мемуаров о своих мореплаваниях, равно как и наскальных изображений, где запечатлели бы своих корабельщиков. Точно так же их соседи (такие же обезьянки) не оставили ни писаных хроник, ни картинок с натуры. Машины времени в распоряжении Кукенбурга уж наверняка не имелось.
Почему же тогда, на каком основании ученый-археолог делает столь ошеломительные заявления?
А просто так. В голову взбрело. Сидел-сидел наш немец, таращился в потолок, и вдруг его осенило: двести тысяч лет назад обезьянки по прозвищу питекантропы переплывали морские проливы на плотах и бурдюках. Доказательства? Какие могут быть доказательства, если, как выражался герой бессмертной комедии «Мимино», «я так вижу»?
Самое печальное: сподвижники герра Кукенбурга, как явствует из контекста, и не подумали кликнуть санитаров к явно перегревшемуся на солнце коллеге. Одобрительно покивали головами, похлопали по плечу — и продолжали прежние занятия, но уже с учетом «новых открытий» собрата. Через несколько лет, так уж водится, в научных трудах и учебниках то, что питекантропы обладали неплохим мореходным искусством, будет преподноситься на правах даже не версии, а железобетонной истины.
Скажете, невозможно? А как же великие «древние битвы» якобы происходившие там, где попросту невозможно маневрировать массами войск? А как же «древнеримские метательные машины», которые нарушают все законы баллистики и существовать не могли изначально? А как же «миллионные древние армии», ухитрявшиеся как-то существовать неделями и месяцами без еды и питья? Потому что самый примитивный расчет показывает: на один-единственный день этой ораве требовалось бы такое количество провизии, какое весь античный мир обеспечить не в состоянии.
Этот список можно продолжать до бесконечности, а потому прервемся и перейдем от тех черт, которые роднят историю с тоталитарной сектой, к тем ее нравам, которые роднят сию почтенную науку уже с сицилийской или неаполитанской мафией…
Да-да, вот именно.
Сплошь и рядом господа ученые ради устранения собрата по науке, чьи взгляды их категорически не устраивают, пускают в ход приемчики, более свойственные хмурым сицилийским парням с обрезом под полой. Стрелять, правда, не стреляют. Как-то не зафиксировано случаев, когда профессор Икс, разъяренный теми взглядами, которые себе позволяет публично высказывать доцент Игрек, шарахнул в последнего из автомата Калашникова. Есть другие средства…
Об этом мало кто дает себе труд задуматься, но в тех «сталинских репрессиях», которые, помимо прочего, «Карфагеном прошлись» и по ученому сообществу, виновато в первую очередь оно само. Поясню свою мысль. Уже стало привычным штампом сваливать все на злодейство «кровожадных следователей из НКВД», которые «фабриковали дела». На деле все обстоит гораздо сложнее…
Следователь НКВД, по самой сути своей профессии, не особенно силен в науках. Прямо скажем, вовсе не силен. Давайте задумаемся над нехитрым вроде бы вопросом: а как, с помощью каких методик означенный следователь может выцепить из множества работников той или иной конторы конкретного «врага народа», которому намерен «пришить дело»?
Гораздо проще, когда речь идет, скажем, о железной дороге — тут следователю необязательно быть семи пядей во лбу. Практически любого можно хватать за шкирку и обвинять в «подготовке крушения поезда». То же самое на каком-нибудь большом предприятии: злыдень хотел «устроить диверсию». На любом мало-мальски приличном заводе найдется масса агрегатов, которые следователю вовсе не обязательно знать по названиям. «Диверсант» — и все тут, остальное приложится в процессе…
А теперь представьте себе ситуацию, когда следователь, озабоченный спущенным «железным наркомом» Ежовым планом по выявлению определенного количества «врагов народа» и «вредителей», обратил тяжелый хмурый взор на какой-нибудь научный институт, где трудится над бумажками пара сотен индивидуумов с учеными степенями…
Кого хватать? И за что? С инженерами проще — им, как я уже говорил, в два счета можно пришить вредительство против «главного заводского агрегата». Практически любого партийца можно, не утруждая фантазию, уличить в симпатиях к троцкистам или в каком-нибудь уклоне. Ну а историка-то как прищучить? И какие, собственно, обвинения выдвигать? Ежели оный историк сочинил капитальный труд под названием, скажем: «Аграрные отношения в великом герцогстве Бургундском в XII столетии»? На который следователь смотрит как баран на новые ворота?
Еще не догадались? Ну это же просто…
К следователю, подняв воротник, проскальзывает другой дипломированный историк и, раскрывая «Аграрные отношения…» на отмеченных закладочками страницах, в два счета объясняет: вот эта фраза категорически противоречит высказываниям товарища Сталина в беседе с французскими товарищами. Эта — ставит под сомнение идеи, выдвинутые на Четырнадцатом съезде ВКП(б). А этот абзац, страшно вымолвить, категорически расходится с классической работой В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм»…
Вот теперь наш следователь совершенно точно знает, что предъявлять автору «Аграрных отношений…» и какое лыко ставить ему в строку. Самое время выписывать ордерок. И выписывает… А может быть, и нет. Потому что автор «Аграрных отношений…» еще вчера побывал в другом кабинетике в том же здании и выложил всю правдочку касаемо своего теперешнего обвинителя — с помощью той же нехитрой методики. И берут уже не его, а второго, опоздавшего…
Именно так в те годы и обстояло. Товарищи ученые, доценты с кандидатами, не страдая излишней стыдливостью, оставили массу мемуаров, где подробно описывали эти дьявольские забавы: как стучали друг на друга куда следует, и крутилось колесо смертельной лотереи — тут уж кому как повезет… Сколько оборотистого народа таким образом избавилось от оппонентов, чьи взгляды были им не по нутру, уже не сосчитать.
Когда времена настали более вегетарианские, эта система уже не работала. И тут на помощь пришел старый безотказный метод «погружения в забытье». Когда некий еретик высказывает теории, идущие вразрез с устоявшимся мнением «ученого сообщества», а логично и убедительно возразить ему отчего-то не получается, идет в ход другая тактика: забыть о неудобном оппоненте (благо он только что отбыл в мир иной), не переиздавать его работ, не упоминать в научной печати. Пройдет не так уж много лет, и публика забудет, что возмутитель спокойствия существовал вообще…
Я уже писал в одной из своих книг, что чисто случайно, перелистывая энциклопедический словарь времен Александра II, обнаружил вычеркнутого из истории английского ученого Джеймса Грота. Деятель был не из второстепенных: авторитетнейший в свое время историк, почетный доктор Оксфорда и Кембриджа, вице-канцлер Лондонского университета, автор классического десятитомника «История Древней Греции» (1846–1856).
Одно немаловажное уточнение: англичанин занимался как раз тем, что ныне именуется «новой хронологией». В своих трудах он всячески сокращал и «ужимал» классическую древнегреческую историю, что ортодоксальные историки встретили скрежетом зубовным. Мало того, у Грота появились ученики и последователи, которые развивали это «критическое направление» и в том числе, например, отрицали реальность Гомера.
Пока Грот был жив, спорить с ним было решительно невозможно: очень уж крупная фигура, категорически не сочетавшаяся с ярлыками вроде «невежды», «недоучки», «шизофреника». Но после его кончины книги Грота задвинули подальше в пыльные недра библиотек, а последователей, безусловно уступавших учителю в маститости, потихонечку приглушили…
В том же словаре, опять-таки чисто случайно, я наткнулся еще на одну фамилию, на сей раз немецкую — Бартольд Нибур, известнейший и авторитетный в свое время немецкий историк (1776–1831). Учился в Киле, Лондоне и Эдинбурге, читал на двадцати языках, был финансистом, дипломатом, преподавателем истории в новооткрытом Берлинском университете.
