Такие «чертовы качели»: от «самого гадкого народа» в разговоре с Перовым до «его любимого народа» здесь. Но такая, скажем так, амбивалентность типична для эпохи, об этом мы уже говорили. А суду истории все-таки подлежат публичные действия и высказывания человека. Впрочем, любимым народом Христа оказывается только беднота еврейская — в полном соответствии с социалистической идеологией.
Думается, что этот своего рода риторический шедевр Гапона не случаен. Он стосковался по роли проповедника (не просто политического вождя и оратора) и был благодарен Ан-скому за возможность еще раз побывать в этой роли.
Был и еще один аспект, судя по всему, очень важный. После кишиневского погрома, по свежим следам, преподобный отец Иоанн Кронштадтский обратился со следующим посланием:
«…Какое недомыслие или непонимание величайшего праздника христианского, какое тупоумие русских людей! Какое неверие! Какое заблуждение! Вместо праздника христианского они устроили скверноубийственный праздник сатане, — землю превратили как бы в ад… Русский народ, братья наши! Что вы делаете? Зачем вы сделались варварами — громилами и разбойниками людей, живущих в одном с вами отечестве, под сенью и властью одного русского царя и поставленных от него правителей? Зачем допустили пагубное самоуправство и кровавую разбойническую расправу с подобными вам людьми? Вы забыли свое христианское звание и слова Христовы: „научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем“ (Мф. 11,29). Послушайте, как Он поучал учеников Своих кротости и незлобию. Однажды Он, восхотев идти в Иерусалим, послал вестников вселение Самарянское, чтобы приготовить для Его сердца людей. Но там не приняли Его, потому что Он имел вид путешествующего в Иерусалим. Видя то, ученики Его Иаков и Иоанн сказали: Господи! хочешь ли, мы скажем, чтобы огонь сошел с неба и истребил их, как и Илия сделал? Но Он, обратившись к ним, запретил им и сказал: не знаете, какого вы духа. Ибо Сын Человеческий пришел не губить души человеческие, а спасать. И пошли в другое селение. Вот каково должно быть поведение христианина, вот каков должен быть дух его».
Через несколько дней под влиянием или давлением своего черносотенного окружения Иоанн отрекся от этого послания и опубликовал следующее заявление:
«…Взываю к христианам кишиневским: простите исключительно только к вам обращенную мною укоризну в совершившихся безобразиях. Теперь я убежден из писем очевидцев, что нельзя обвинять одних христиан, вызванных на беспорядки евреями, и что в погроме виноваты преимущественно сами евреи».
Гапон несомненно знал эту историю. К личности отца Иоанна он относился с особой ревностью и был явно не прочь вступить с ним в риторическое соревнование (обратим внимание на две притчи о самаритянах!), в котором Иоанн уже заранее потерпел поражение, отрекшись от своего текста. Иоанн Кронштадтский, кстати, поминается в тексте гапоновской брошюры: его имя олицетворяет «хитрых и трусливых попов, прислужников царских».
О дальнейшей судьбе текста Ан-ский рассказывает так:
«Немецкий еврей-миллионер, глубоко убежденный в магическом влиянии Гапона на народные массы, пожертвовал 3000 франков на издание брошюры, и это дало возможность издать ее в количестве 70 000 экземпляров. Распространение ее в России взяли на себя все организации (брошюра была составлена в совершенно беспартийном духе). Из напечатанных экземпляров, помнится, взяли: социалисты-революционеры — 20 000 экземпляров, Бунд — 15 000, меньшевики — 10 000, сионисты — 5000. Гапон для своей собственной организации взял — 10 000. Большевики ничего не взяли. Какая часть из этих 60 000 экземпляров проникла в Россию, трудно сказать».
Очень странно, что большевики, так хорошо относившиеся к Гапону, ничего не взяли. Ревность?
Никакого влияния на дальнейшее развитие события брошюра, конечно, не оказала.
После Манифеста 17 октября по России прокатилась новая, гораздо более сильная волна погромов. За десять дней погромы прошли в 660 городах и местечках. Общее число убитых разные источники оценивают в диапазоне от восьмисот до четырех тысяч человек (раненых, естественно, в разы больше).
28 октября Николай II писал матери: «Народ возмутился наглостью и дерзостью революционеров и социалистов, а так как 9/10 из них жиды, то вся злость обрушилась на тех — отсюда еврейские погромы… Но не одним жидам пришлось плохо, досталось и русским агитаторам: инженерам, адвокатам и всяким другим скверным людям». Отец Николая, Александр III, якобы говорил вслух так: «Сердце мое радуется, когда бьют евреев, но дозволять это ни в коем случае не следует». Его сын, пусть неумный, но добродушный от природы человек, про вторую часть фразы забыл. Николай оказался в том же положении, что и народовольцы в 1881 году. Те хотели какого бы то ни было народного бунта. Николай, которого заставили-таки даровать конституцию, желал, чтобы «народ» хоть как-то защитил его от «адвокатов». Еврейский погром в обоих случаях играл роль паллиатива.
Настроение царя хорошо чувствовали его слуги. В 1906 году Лопухин, еще в феврале 1905 года отстраненный от руководства полицией и назначенный эстляндским губернатором, ушел в отставку, хлопнув дверью так, что весь государственный механизм содрогнулся: он предал гласности (с помощью своего друга, либерального депутата Думы князя Урусова) информацию о погромных листовках, некоторое время (в конце 1905-го — начале 1906 года), печатавшихся в недрах МВД ротмистром Михаилом Комиссаровым. По чьему заданию (или по собственной инициативе) изготовлял их этот странный и мерзкий человек, не слишком понятно. Большевики после 1917 года не особенно заинтересованы были в раскрытии истины: бывший ротмистр (к началу второй революции дослужившийся уже до генерал-майора) теперь работал на них — во внешней разведке[44].
Те, кто инициировал или поощрял расправу с «жидами», «студентами», «пропагандистами», не понимали, что на этом народные массы не остановятся. Но и те, кто подбивал крестьян на «экспроприацию» дворянских усадеб или готовил «восстание масс», тоже не понимали, что усадьбами дело не ограничится. Панический страх перед любым неконтролируемым движением толпы, который привел к трагедии 9 января, у многих сменился к концу года легкомысленной надеждой на то, что стихию насилия удастся направить в нужную сторону.
Но мы отвлеклись, забежали вперед. Пока у нас в книге лето. Лето 1905 года.
Петров уехал из Лондона прежде, чем переговоры его патрона с теми, кто, по его словам, предлагал «не деньги, а оружие», закончились. К моменту возвращения Гапона в Женеву переговоры эти были в принципе завершены.
Непосредственно Гапон имел дело прежде всего с Циллиакусом (Соковым, как звали его русские) — очень высоким, плотным, румяным, живым, сочным, общительным пятидесятилетним человеком, «авантюристом высшей марки», объездившим чуть ли не весь мир, долго жившим, между прочим, и в Японии. Ему, как и в марте, перед конференцией, легко удалось убедить Гапона, что источник средств (или — в данном случае — оружейных стволов) — международная (в основном американская) демократическая общественность, восхищенная петербургским рабочим классом и его вождем.
О том, кто на самом деле стоял за этими деньгами, многие догадывались, а кое-кто знал наверняка. В числе последних была и русская полиция. Азеф уже в марте докладывал своему начальству, что Циллиакус «находится в сношении с японским посольством в Лондоне».
27–28 мая (нового стиля) 1905 года под Цусимой решилась участь эскадры Рожественского, о которой гадали в Петербурге в декабре. В общем-то теперь Япония войну могла выиграть и без тайных диверсий. Но деньги после полупобеды у Мукдена уже были выделены, и Акаси во что бы то ни стало старался их, будущим советским языком говоря, «освоить».
Предполагалось, что основную роль в проекте должны были играть именно те силы, которые участвовали в Женевской конференции. То есть в первую очередь эсеры. Совещания, посвященные закупке оружия, проходили в Лондоне на квартире Николая Чайковского, при участии Волховского и — само собой! — Азефа.
Но какова была роль Гапона, зачем эсеры, еще недавно обижавшие его нежеланием посвятить его в свои конспиративные планы, так охотно вовлекли его в важнейший проект? Очень просто. Для восстания требуется «пехота». Реальные силы партий в России явно недостаточны. Сторонники эсеров были «рассеяны по градам и весям огромной империи». А у Гапона — репутация человека, выведшего на улицы столицы 150 тысяч человек. Не важно, что они разбежались при первых залпах. Не важно, что никакого «Собрания» больше не было. Был зато Российский рабочий союз, а что пока он существовал только на бумаге — об этом мало кто догадывался.
То есть Азеф, который и предложил своим товарищам привлечь Гапона, — он-то, может быть, и догадывался. Но у Азефа были свои соображения, о которых — ниже.
