Андрей Буровский - Вся правда о Русских: два народа

А кроме того, дворянин соблюдал хотя бы некоторые народные обычаи. Например, подходил к руке священника — то есть, даже стоя в церкви на особом, почетном месте, он делал то же, что и крестьянин.

Кроме того, дворянин соблюдал посты, знал приметы и гадал. Гадал не только на картах и на кофейной-гуще, но и в баньке, бросая башмачок через дом, спрашивая первого встречного об имени — «на суженого». Примерно как пушкинская Татьяна:

Да и как все Ларины:

И получается — туземная Россия не только окружает этих русских европейцев, она внутри их сознания. Они знают, что народные обычаи — дикие и отсталые, но сами им следуют. Они слыхали, что «цивилизасия — она во Франсии»… Но поступают «нецивилизованно», водя хороводы и поедая блины — солнечные знаки русского язычества.

И Наташа Ростова, «воспитанная как французская эмигрантка», легко пляшет русский танец в гостях у дядюшки.

Точно так же купец, солдат и все чаще и чаще даже крестьянин учатся самым что ни на есть европейским реалиям. Учатся и использовать их, жить в них, называть их словами, которых до того времени не было в языке русских туземцев.

Бабушка Лескова могла себе позволить не выговаривать слова «офицер». Но солдат произносил это слово вполне четко, как и «документ». Его отец и брат, оставшиеся в деревне, произносили «тугамен» — но не солдат и не унтер-офицер.

Мораль: граница между туземной и европейской Россией проходила не только между людьми… Она проходила через сознание отдельных людей — даже тех, кто вроде бы вполне однозначно принадлежит к одному из народов.

Интеллигенция XIX века ничуть не меньше несет в себе, в глубине своих умов и душ туземную Россию. Кричит о «безначалье народа» и лезет к народу в самозваные начальники, ругает за дикость и исповедует прогресс… Но постоянно в умах самих интеллигентов всплывают реалии, которые вообще не имеют никакого отношения к Европейской России.

Тот же «Утес» написан с таким ощущением «крови и почвы», с таким острым переживанием языческих традиций, что об этом можно написать целую специальную работу. Или когда народовольцы, враги официальной церкви, венчаются не по православному, а создавая свой, и тоже языческий обряд. По этому обряду молодые весной обходят, с зажженными свечками в руках, вокруг березы, а потом вокруг дуба.

Такой обряд был распространен в среде народников, и немало людей венчались по языческому обряду… в середине — конце XIX века. В их числе, кстати говоря, и Ленин с Крупской.

Откуда-то из глубин «коллективного бессознательного» городских образованных людей всплывают образы и обряды русского, славянского язычества.

По мнению товарища М. Горького, национальное лицо русского барина — это «лицо неясное, вроде слепо и без запятых напечатанной страницы перевода с иностранного языка, причем переводчик был беззаботен и малограмотен» [118. С. 407–408]. Это глубоко несправедливо.

Ко временам Горького умные туземцы уже сто лет как учились у европейцев… Но и умные европейцы не гнушались учиться у туземцев, очень многое брали от них.

Весь XIX век все усиливается взаимное влияние — именно что «взаимное»! Не только европейцев на туземцев, но и туземцев на европейцев.

Киплинг рассказывает об англичанах, которые легко используют «туземные» индусские словечки.

— Пагал ты такой! — кричит мама сыну.

— Не надо быть сарвари… — говорит один чиновник другому, и они понимают друг друга.

Британцы не становятся индусами оттого, что хорошо знают Индию, могут говорить на местных языках и приспособились к климату. Но знание Индии очень их обогащает и сильно меняет их сознание.

Британцы могут признать моральное превосходство туземцев — как это делает все тот же Киплинг в своей «Лиспет»[119], но им очень трудно выработать нечто общее. Этнические британцы, как бы хорошо они ни знали и как бы ни любили Индию, не становятся одним из ее народов. А русские европейцы — один из народов России… По крайней мере к середине XIX века это так.

Много написано о том, как происходило слияние культуры варваров, завоевавших Римскую империю, и римской культуры. На это потребовалось несколько веков, но наступает момент, когда слились римская, городская и книжная, культура с культурой завоевателей-варваров. Показатель этого сам по себе довольно мрачный: процессы над ведьмами.

И раньше простой народ верил в ведьм — но в них не верил книжник, ученый, церковник. Когда к Григорию Турскому привели «ведьму» — пусть епископ расправится с ней! — Григорий отнесся очень сочувственно к избитой девушке и велел немедленно ее отпустить:

— Что вы придумали, негодные?! Я, епископ вашего города Тура, доктор богословия, и то не могу летать на метле! А вы придумали, будто глупая баба это может?!

К XV веку и книжные люди верят так же, как простолюдины. Для ученого монаха, для епископа или графа ведьма становится реальностью, и эти ученые люди пишут даже специальные трактаты, как выявлять, пытать и сжигать ведьм.

Русские европейцы не стали туземцами, не слились с ними в один народ… Но заимствовали много чего. Например, они стали брать с собой горсть русской земли, когда выезжали на чужбину. Хороня Шаляпина в Париже, русская эмиграция — интеллектуальный цвет народа — сыпет в могилу русскую землю, совершает древний, и тоже языческий, обряд.

Какой уж тут текст, слепо переведенный с французского…

Один из парадоксов русской истории: европеизированный слой не хочет завершения модернизации: тогда он потеряет свою власть.

Другой, не менее важный такой же судьбоносный парадокс: очень многие русские европейцы хотели бы привести Россию не в реальную капиталистическую Европу XIX века, а в некое умозрительное состояние. Такое, чтобы все было и «как в Европе», и в то же время оставалось бы … как в России. Как у туземцев. В какой-то степени они и мыслят, как туземцы, потому что туземная Россия живет в их сознании.

Министр из «Сна Попова» — несомненно, сатирический персонаж… Но если это до сих пор смешно — значит, есть над чем смеяться, верно ведь?

Декабристы создают свои утопии, главная родовая черта которых: чтобы вроде все было и как в Европе, и в то же время как в туземной России.

Герцен — западник и социалист… Но стоит ему выехать на Запад, и он приходит в ужас от тамошнего «мещанства» — слово это используется в самом ругательном смысле, как символ самодовольного и ограниченного человека, живущего одними материальными ценностями. А мужики в России кажутся Герцену готовыми социалистами, только сами они этого пока не понимают.

Уже в начале XIX века возникает царство русской утопии — явление поразительно мощное и, как ни странно, жизнеспособное. Возникает оно в среде и европейцев, и туземцев, у туземцев даже чуть пораньше: за два поколения до декабристов Пугачев и его приспешники хотят быть «анаралами Графчернышевыми» — чтобы все было одновременно и как в европейской России, и как в туземной.

Верноподданнейший министр Алексей Константинович в чем-то главном мыслит не только так же, как Герцен, но и так же, как восставшие казаки-самозванцы… Любопытно!

Сейчас модно считать, что Россия перед Катаклизмом была европейской страной, хотя во многом и специфичной. Считается, что только кучка каких-то сбесившихся личностей хотела прыжка в утопию и что только законченные коммунисты могут считать большевизм или народовольчество чем-то естественным для России.