И вот четверо исавров, несшие караул у Азинарийских ворот, выбрав тот момент ночи, когда бывшие с ними предались сну, а на них была возложена обязанность сторожить эту часть стены, спустили сверху стены веревку, которая доходила до земли, и, держась за нее обеими руками, оказались на той стороне укреплений и, прибыв к Тотиле, предложили ему принять в город его и войско готов: они утверждали, что могут это сделать без всякого труда. Тотила обещал оказать им великие милости, если они сдержат свои слова, и сделать их владельцами огромных богатств; вместе с ними он послал двоих, чтобы они осмотрели то место, о котором эти люди говорили, что оно даст готам легкий доступ в город. Когда [268] они подошли к стене, то, схватившись за веревки, поднялись на укрепления, причем никто их не окликнул, никто даже не заметил, что они делают. Когда все это так и произошло, исавры стали показывать варварам, что при их желании войти в город им ничего не помешает, а если они хотят вернуться назад, то им предоставляется для этого полная возможность, так как никто не стоит у них на пути; велев все это передать Тотиле, они отпустили их. Когда Тотила все это услыхал, он обрадовался этому известию, но даже и в этом случае, питая некоторое недоверие к исаврам, он не счел возможным полагаться па них. Несколько дней спустя эти люди опять пришли к нему, предлагая приступить к делу. Он с ними послал двух других с тем, чтобы и они все точно высмотрели и донесли ему. Вернувшись к нему, и эти сообщили ему то же, что и первые. В это время большой отряд римских воинов, посланных для разведки, недалеко от города встретил по дороге десятерых готов. Они взяли их в плен и тотчас же привели к Бессу. Он стал допрашивать варваров, что замышляет Тотила? Готы сказали, что он надеется, что какие-то исавры сдадут ему город и что слух об этом распространился среди многих варваров. Услыхав такое заявление, Бесс и Конон сочли все это пустяком и не придали ему никакого значения. Наконец, исавры в третий раз явились к Тотиле, побуждая его приступить к делу. Он послал с ними еще раз других лиц и кого-то из близких родственников, которые вернувшись и доложив ему все, побудили его приступить к делу.
Как только наступила ночь, вооружив тихо все войско, Тотила повел его к Азинарийским воротам. Он велел четырем готам, наиболее выдающимся по храбрости и силе, вместе с исаврами подняться по веревкам на верх стены в тот момент ночи, когда на долю этих исавров выпало нести караул на этой части стены, так как остальные в свою очередь отправились спать. Когда готы оказались внутри укреплений, они спустились к Азинарийским воротам, не встречая никакого противодействия, и топорами разрубили деревянный запор, [269] который обыкновенно вкладывался в углубления в стене с той и другой стороны и этим запирал ворота, а также и все железные запоры, вкладывая куда ключи, сторожа всегда могут запирать ворота и по желанию отпирать. Раскрыв таким образом ворота, как и желали, они без всякого труда впустили в город Тотилу и все войско готов (17 декабря 546 г.). Тотила, отведя войско в одно место, не позволил ему расходиться в разные стороны; он все еще боялся, нет ли какой-нибудь засады со стороны врагов. Когда в городе поднялись смятение и шум, большинство римских солдат, кто как мог, бежало через другие ворота вместе со своими начальниками, немногие из них с остальными римлянами бежали в храмы. Из патрициев Деций и Василий с некоторыми другими (у них были еще кони) смогли бежать с Бессом[10]. Максим же, Олибрий, Орест бежали в храм апостола Петра. Из простого народа во всем городе осталось около пятисот человек, которые с трудом скрылись по храмам. Из остальных же одни уже раньше ушли из города и разошлись по другим странам, другие, как мною сказано раньше, погибли от голода (гл. 17, § 9). Хотя Тотиле ночью многие сообщали, что Бесс и все неприятели бежали, но он, говоря, что они сообщают ему приятные вещи, все же не позволял преследовать их: «Что, – говорил он, – может для человека быть приятнее, как не то, когда враги бегут?»
Когда наступил день и уже нельзя было подозревать какую-либо засаду, Тотила отправился в храм апостола Петра с тем, чтобы там помолиться, готы же избивали тех, кто попадался им навстречу. Было убито таким образом двадцать шесть солдат и шестьдесят человек из народа. Когда Тотила прибыл в храм, перед ним предстал Пелагий, держа в руках священное для христиан евангелие и всячески умоляя его, сказал: «Пощади своих людей, о владыка!» Тотила же с насмешкой и высокомерием ответил ему: «Что же, Пелагий, ты теперь пришел, чтобы умолять меня?» «Да, – сказал Пелагий, – когда бог повелел, чтобы я был твоим рабом. Но хотя бы рабов своих, владыка, пощади в дальнейшем». Тотила выполнил [270] его просьбу и запретил в дальнейшем готам убивать кого бы то ни было из римлян. Из ценностей он велел самое дорогое отобрать для себя, все же остальное позволил грабить, как они хотят. Много богатства нашел он в домах патрициев, но особенно много в логове Бесса; этот проклятый демон бессовестно собрал для Тотилы груды золота за хлеб, эту цену голода. Таким образом пришлось остальным римлянам и римским сенаторам, а наряду с ними также и Рустициане, бывшей жене покойного Боэция и дочери Симмаха, которая всегда раздавала свои богатства нуждающимся, жить одетыми в рубище рабов или крестьян и вымаливать у врагов хлеба или чего другого, что нужно для человека. Ходя из дома в дом и стучась в двери, они просили подаяния, не считая это для себя позором. Готы настойчиво требовали казни Рустицианы, обвиняя ее в том, что подкупив деньгами начальников римскою войска, она разрушала статуи Теодориха, мстя этим за убийство отца своего Симмаха и своего мужа Боэция. Но Тотила не позволил причинить ей зла; как ее, так и остальных он охранял от оскорблений, хотя готы очень хотели сделать их своими наложницами. Поэтому ни одной из них не пришлось испытать физического насилия, ни мужней жене, ни девушке, ни вдове; за это Тотила получил великую славу выдержанности.
21. На следующий день, созвав всех готов на собрание, Тотила сказал следующее: «Я пригласил вас сюда, мои сотоварищи по оружию, не для того, чтобы произнести перед вами речь с какими-либо новыми увещеваниями и советами, неизвестными вам, но чтобы сказать вам то, что я лично не раз говорил вам, что вы охотно выслушивали и что принесло нам великие блага. Не отнеситесь же поэтому к настоящему моему увещеванию, как к ничего не стоящему. Не может получиться пресыщения от слов, ведущих к благополучию, если даже кому покажется, что он тяготится многословием: ведь не стоит отказываться от блага, проистекающего из них. Я утверждаю, что еще недавно, когда у нас было двести тысяч собранных вместе воинственных бойцов, когда были у нас огромные богатства [271], было такое изобилие оружия и коней, какого только можно было пожелать, было большое количество разумнейших старейшин (а это для воюющих является вещью крайне полезной), имея все это, мы были побеждены семью тысячами греков, потеряли власть и все остальное позорнейшим образом. Теперь же нам, доведенным до ничтожного числа, голым и жалким и неопытным во всем, удалось победить врагов, которых было больше двадцати тысяч. Говоря кратко, вот все, что было. А причину всего что случилось, я вам, хоть вы это и сами знаете, сейчас укажу: дело в том, что прежде готы, меньше всех других людей обращавшие внимание па справедливость, и по отношению друг к другу и по отношению к своим подданным, римлянам, совершали много безбожного: вполне естественно, что бог, разгневанный этим, вместе с нашими врагами пошел на них войною. И поэтому-то мы, и числом, и доблестью, и всем остальным военным снаряжением намного превосходившие своих противников, все же были побеждены некоей таинственной и менее всего постижимой силой. Итак, сохранить добытые блага зависит от вас самих, если, конечно, вы сохраните свою справедливость. Если же вы этому измените и станете другими, то и со стороны бога тотчас все станет вам враждебным. Ведь на войне он помогает не какому-либо определенному роду людей, не природным качествам того или другого племени, но тем, кто больше других чтит слово справедливости. Для него нет никакого труда полученные вами блага перенести на других. Для человека в мыслях должно быть только одно: «да не совершит он неправды»; для бога же все является возможным и совершимым. Поэтому утверждаю, что вам следует всячески придерживаться справедливости и по отношению друг к другу и по отношению к своим подданным. А это значит то же, что сказать – сохранить навсегда счастливую жизнь».
Вот что сказал Тотила готам. Затем, созвав римских сенаторов, он упрекал их и наговорил им много обидных слов за то, что они, несмотря на то, что действительно видели много [272] хорошего от Теодориха и Аталариха, всегда привлекались ими к исполнению всех важнейших должностей к участию в государственном управлении; награждались великими богатствами, все же враждебно относились по своему неразумию к своим благодетелям, готам, на собственное несчастие решились на отпадение, чего они никогда не должны были делать, и призвали греков на свою родину, внезапно став своими же собственными предателями. Он стал их спрашивать, какое зло они когда-либо испытали от готов? Затем он заставлял их сказать, что хорошего видели они от императора Юстиниана ? Он сам перечислял по порядку все: право занимать почти все высшие должности он у них отнял, так называемым логофетам дал над ними право телесного наказания, требуя у них отчетов за все то управление, которое им было поручено при готах; наконец, всеми правдами и неправдами их заставляли платить грекам государственные налоги во время войны, ничуть не меньшие, чем во время мира. В своей речи он упомянул еще о многом другом, в чем свойственно раздраженному владыке упрекать своих порабощенных слуг. Наконец, показав им Геродиана и продавших ему город исавров, он сказал:
