полем, на котором проводится испытание по взаимодействию феноменов науки и религии. Очевидно, подобная ситуация создаёт сильное идеологическое напряжение в академической среде. И дело здесь, на наш взгляд, даже не в том, что религия, вторгаясь в классическое поле гуманитарных наук, разрушает привычную монополию секулярно-позитивистских методов. Проблема заключается в личностных мировоззренческих установках учёных. Каждый исследователь-гуманитарий, обладающий своим эксклюзивным «кредо» и пребывающий в плену своих методик, сегодня неизбежно вступает в сферу как бы конкурирующих интересов науки и религии.
Подобное положение, подразумевающее наличие невидимого фронта враждующих идей, рождено самим временем. Это закономерный продукт стремительной либерализации сознания человечества, его неудержимого движения к всеобъемлющему постижению действительности. Современные научные тенденции к «всеохватности» не только гуманитарного, но и естественного знания не новы. Они стремительно развились ещё в начале XX века, сразу обнаружив общемировой характер. Действительно, наука новейшего и постмодернистского времени универсальна по своему духу. Всё происходящее в мире подвергается наблюдению, рассмотрению, анализу – будь то явления природы или мысли людей, их действия, творения, судьбы. Наука и религия так же превратились в объекты исследования. Не только видимый и невидимый мир, но и все духовно-интеллектуальные возможности человека становятся предметом изучения. Более того, наука пытается даже изучить такое невидимое и неощутимое явление как человеческая душа в контексте ее физических и духовно-сущностных потенций [Ясперс 1999: 9].
Известно, что в науке нет абсолютных авторитетов, потому что источником любого знания является бесконечно раскрывающаяся видимая и невидимая реальность. Можно допустить, что сам по себе процесс познания непредсказуем и в своей конечной цели и в своих теоретических мотивациях, так как он сопряжен с изменчивым интеллектуально-духовным состоянием субъекта познания, то есть с личностью исследователя. Г. Вейль полагал, что познание никогда не начинается с оснований науки или с ее философского обоснования, а начинается как бы с середины, и далее развивается не только по восходящей, но и по нисходящей линии, теряясь в неизвестности [Вейль 1968: 18]. Исходя из этого положения, можно допустить и третий исход познавательской деятельности, когда добытое знание становится ступенью, по которой человек восходит на высоту веры, и как скоро достигает оной, более уже не нуждается в нем [Преподобный Исаак Сирин 1993: 32]. При этом сам акт «добычи знания» даже в точных науках обнаруживает все более очевидный элемент иррационального. Речь идет о таком таинственном феномене человеческого мышления, как «неявное» знание. Многие выдающиеся ученые – физики, математики, химики, – являлись носителями этого «неявного», «неформализуемого» знания, а также так называемого «мышечного мышления», когда исследователь ощущает себя объектом исследования. Так, А. Эйнштейн говорил, что старался «почувствовать», как ощущает себя луч света, пронизывающий пространство и уже за тем искал способ формализовать изучаемое явление в физических понятиях [Кара-Мурза 2011: 90]. Английский писатель и философ XX века А. Кёстнер, специализировавшийся на проблемах научного творчества отмечал, что вопреки популярному мнению, согласно которому ученые приходят к открытию, размышляя в строгих, рациональных, точных терминах, многочисленные свидетельства указывают, что ничего подобного не происходит. Так, в 1945 году в Америке Жак Адамар организовал в национальном масштабе опрос выдающихся математиков по поводу их методов работы. Результаты показали, что все они, за исключением двух, не мыслят ни в словесных выражениях, ни в алгебраических символах, но ссылаются на визуальный, смутный, расплывчатый образ. Эйнштейн был в числе опрашиваемых, и отметил следующее – слова, написанные или произнесенные, не играют никакой роли в механизме мышления, который полагается на более или менее ясные визуальные образы и некоторые образы мускульного типа, а то, что принято называть полным сознанием – есть ограниченный в своих пределах случай, который никогда не может быть законченным до конца [Кара-Мурза 2011: 90]. Суммируя свои аналитические наблюдения за методами творческого мышления – как научного, так и художественного, А. Кёстлер подчеркивал, – вербализированное мышление и сознание в целом играет только подчиненную роль. Опрошенные Ж. Адамаром ученые фактически единодушно подчеркивали спонтанность интуиции и предчувствий, бессознательность их происхождений, которые они затруднялись объяснить [Кара-Мурза 2011: 91]. Таким образом, в сфере научного познания отчетливо выявляется значительный элемент иррационального, когда ученый, столкнувшись с трудной проблемой, отступает к дословесному уровню умственной активности, от конкретного вербализованного мышления к интуитивно ощущаемому, смутному образу.
С идеалистических позиций можно согласиться с тем, что иррациональная способность достигать предельных высот творческого озарения присутствует в нас потому, что мы, по словам св. Иоанна Кронштадтского, как в воздухе, находимся в Божественном разуме, который и дает нам способность мыслить, дает атмосферу для мыслей [Священник Даниил Сысоев 2010: 17]. А далее действует свободная воля человека – идти в своем познании вверх или спуститься вниз, теряясь в неизвестности. В любом случае конфронтационное разделение путей познания: естественно-эмпирического и интуитивно-религиозного обедняет обе сферы, не давая возможности проявиться истине во всей ее доступной человеческому разуму полноте. Очевидно, что одной из дерзновенных задач будущего и будет попытка создания таких системных моделей исследования, которые будут свободны от строго регламентированных секулярных установок познавательного процесса.
Несомненно, взаимоотношения науки и религии в наши дни вполне допустимо и справедливо рассматривать в качестве неантагонистических систем, продуктивно взаимодополняющих процессы познания. И в этом случае речь может идти не только о гуманитарном знании, но и о точных науках. Общеизвестно, что даже во многих научных открытиях Нового времени религиозное знание и мирочувствие имело основополагающее значение. Так, глубокая религиозность была присуща И. Ньютону, который в течение десятилетия вел собственные, настоящие богословские исследования. Ученый даже намеревался прекратить свои занятия оптикой и математикой и всецело посвятить себя научному изучению Священного Писания. Особое значение И. Ньютон придавал изучению текстов Книги пророка Даниила и Апокалипсиса св. Иоанна Богослова, считая, что без постижения этих книг всякие занятия наукой становятся бессмысленными. При этом великий ученый пытался постичь не сам феномен веры в Бога, вероятно, соприродный его душе, но ту систему знания, которая была создана, благодаря постулатам христианства [Кара-Мурза 2011: 96–97].
Представляется, континуум знания заключен между пределами – наукой и религией. Выдающийся швейцарский физик XX века В. Паули, один из основоположников квантовой механики, создатель квантовой природы поля, в свое время рассуждал о двух пограничных представлениях, которые оказались исключительно плодотворными в истории человеческой мысли. Один предел – представление об объективном мире, закономерно развертывающемся в пространстве и времени, независимо от какого бы то ни было наблюдающего субъекта. Другое – представление о субъекте, мистически сливающимся с мировым целым настолько, что ему не противостоит уже никакой объект, никакой объективный мир вещей. Где-то посередине между этими двумя пограничными представлениями и движется человеческая мысль, и наш долг, по убеждению В. Паули, –
