– Стыдно быть сейчас богатым! – сказал член Конвента Жозеф Фуше. И хотя сам Фуше бесстыднейший пройдоха и лицемер, фраза его стала популярной и повторяется повсюду…
Ставка на Комитет, превращенный в высший правительственный орган, в этих условиях казалась Дантону якорем спасения. Он встрепенулся, проявил нечеловеческие усилия и добился своего избрания. Но чем внимательнее он смотрит вокруг, тем более приходит к выводу, что и эта победа обманчива.
Не случайно, разумеется, в тот самый день, когда Конвент утвердил его избрание, в Комитет вошли так же его два врага – Колло д'Эрбуа и Билло-Варенн. Билло-Варенн особенно ненавидел своего бывшего патрона, подозревая его в двурушничестве и мздоимстве. Между тем последние дантонисты один за другим исключались из Комитета. Барер совершенно переменил ориентацию и во всем подпевает Робеспьеру, а Робеспьер…
Нет, Жорж чувствует, что с Неподкупным ему и не примириться и не совладать. Именно потому, что его соперник – Неподкупный. Теперь народ верит только неподкупным. Робеспьера, всегда демонстрирующего свои чистые руки, слушают много охотнее, чем Дантона. Робеспьер кажется скромным, он не лезет вперед, он будто бы даже и не мечтает о персональной власти: ведь 5 сентября он демонстративно покинул заседание Конвента, лишь только зашла речь о революционном правительстве!
И тем не менее диктатором будет именно он. Этот педант и тихоня, этот близорукий аскет, который так внимательно приглядывается к каждому шагу революции…
Дантон грохочет, но что толку? Взлеты его энергии лишь покрывают маячащие впереди пустоту и безысходность.
Робеспьер говорит тихо, но так, что каждое его слово весит больше, чем вся речь Дантона. Робеспьер прямо идет к цели, и цель его остается постоянной, как постоянен он сам…
Все эти мысли приводят Жоржа в смятение. Он чувствует себя бессильным. Он понимает, что ему не придется пожинать плоды своей победы.
Восьмого сентября он категорически отказывается от работы в Комитете общественного спасения.
Конвент принимает его отставку.
В течение нескольких дней после этого Дантон еще как-то пытается бодриться.
– Я предпочитаю не входить ни в один Комитет, но давать шпоры всем им сразу, – заявляет он 13 сентября.
Пустые слова. Ибо «лихой наездник» сегодня выступает в последний раз перед тем, как надолго замолкнуть. После 13 сентября он почти за два с половиной месяца не произносит ни одной речи. Мало того, он вообще исчезает. Его не видят больше ни в Конвенте, ни в клубах.
Дантон болен. Его нервы совершенно расстроены. Напряжение последних месяцев подорвало его могучие силы. Пускай не верят в его болезнь, что ему за дело до этого? Он никого не хочет видеть, ни о чем не желает слышать, все ему противно до тошноты.
Однако, хочет он или не хочет, известия его настигают. Причем известия эти не могут улучшить ни состояния, ни настроения больного.
Его соратники терпят провалы и в правительственных Комитетах, и в Конвенте, и у якобинцев. Дантону передали слова, сказанные лично о нем в Клубе кордельеров: «Этот человек убаюкивает нас фразами. Он бахвалится своим патриотизмом. Неужели он думает, что мы всегда останемся глупцами?»
В конце сентября, вскоре после того, как Конвент издал декрет о привлечении к суду жирондистов, больного навестил Гара. Он едва узнал своего приятеля. Дантон похудел, стал слезливым.
– Я не мог их спасти, – были первые слова, которыми он встретил Гара. – Двадцать раз предлагал я им мир – они не пожелали меня слушать… Это они толкнули нас в объятия санкюлотов, которые пожрали их, пожрут всех нас. пожрут самих себя…
Париж с его шумом, слухами, постоянными визитами угнетает Жоржа. К черту все! Он покинет опостылевшую столицу. От безнадежности и отчаяния, от ругани и угроз, от страшных призраков будущего его излечат голубизна неба, просторы лесов и любимая женщина. Он продолжает свой медовый месяц, а в остальном – трава не расти…
Молодые едут в райский уголок – Шуази-ле-Руа. Здесь крошку Луизу ожидает подарок. Заботливый супруг снял для нее (а быть может, и купил) настоящий феодальный замок! Раньше этот замок принадлежал герцогу де Куаньи. Что ж, почему в нем сейчас не пожить буржуазной чете Дантонов? Замок обставлен заново, с пышной роскошью, которая в копеечку стала его обладателю.
Надоело в Шуази – можно поехать в Севр, благо лошади и карета свои…
В Севре у Жоржа более обширное жилище. Правда, для других огромный трехэтажный дом, сработанный в добром классическом стиле, – собственность прежнего тестя Дантона. Что делать, многое приходится скрывать – не простят якобинцы! Но от этого дом и поместье не становятся хуже. Луиза поражена «Фонтаном любви» – так называется эта великолепная усадьба. Муж ежедневно учит свою маленькую женушку основам сельского хозяйства. При «Фонтане любви» – образцовый скотный двор; особенно хорош птичник: куры, утки, гуси, голуби – сколько их ни потребляй, кажется, лишь прибывают в числе. А в Париже теперь, как известно, порядочной курицы и днем с огнем не сыщешь…
Всем хорош бы «Фонтан любви», одно плохо: слишком уж близок Севр от Парижа. Поэтому новости прут каждый день, никакого нет от них спасу. А новости-то все хуже и хуже…
Новый «закон о подозрительных» наполняет тюрьмы сотнями жертв. Среди них уже кое-кто из знакомых Дантона. И какой прок в том, что его старый друг Паре стал министром внутренних дел? Теперь министры – ничто перед главным Комитетом…
Самое обидное, что Робеспьер со своими компаньонами, раньше презрительно кривившиеся при слове «диктатура», сейчас действуют вовсю и, используя его, Жоржа, идею, превращают Комитет в единоличный орган власти. И вот что сказал недавно Сен-Жюст, если верить газетам:
«Нельзя дольше щадить врагов нового строя: свобода должна победить какой угодно ценою… Нужно наказывать не только предателей, но и равнодушных; надо наказывать всякого, кто безразличен к республике и ничего не делает для нее…»
Нет, Жорж чувствует, что здесь, вблизи от столицы, он никогда не вылечит нервов.
Тринадцатого октября он отправляет в Конвент прошение об отпуске по болезни и, не дожидаясь ответа, едет в Шампань.
Снова Арен. Всегда Арен. Тихая, немного сонная, совсем спокойная жизнь…
С утра – халат. Прогулки по парку. Осмотр конюшен и амбаров. Завтрак, обед и ужин – во дворе, прямо под деревьями. Полуденная дремота. Разговору – десять слов в день.
Халат снимается лишь тогда, когда нужно сходить в нотариальную контору, чтобы заполнить очередной контракт о приобретении нового участка земли. За пару недель Дантон совершает восемь таких приобретений на сумму в несколько тысяч ливров. Это немного, но каждая покупка радует сердце и глаз.
Когда с ним пытаются заговорить о политике, он сатанеет.
– Не мешайте моему покою! Никто не имеет права требовать отчета в моем безделье!..
И все же… О проклятье!.. Нет, видимо, ему никуда не уйти, нигде не спрятаться от того, что преследует, как неотвратимый рок. Нигде…
Жорж сам вырывает газету из рук соседа.
Да, верно… Жирондисты казнены. Все – и Бриссо, и Ласурс, и Верньо, и многие другие… Казнена бывшая королева, Мария Антуанетта… Казнен Лебрен, бывший министр иностранных дел, с которым Жорж был так близок… Казнен – о небо! – герцог Орлеанский, которого не спасла его новая фамилия «Эгалите»…
Кровавые круги плывут перед глазами Дантона. Каждый день – новые вести. Вот на плаху вступила Манон Ролан, а вот и старый Байи – всего за несколько дней до казни Антуана Барнава…
Все они в прошлом – враги Дантона. Но почему же его вовсе не радует их гибель? Почему его вообще ничто больше не радует?..
В ноябре неожиданно приезжает близкий родственник Жоржа, Мерже. Его срочно прислал из Парижа Куртуа. Дело совсем плохо. Друзей Дантона громят по всей линии, о нем самом распускают слухи, будто он бежал в Швейцарию, над головами всех их нависла смертельная угроза.
– Робеспьер и его сторонники решили тебя доконать. Торопись…
Дантон пожимает плечами.
– Неужели они хотят моей смерти? Они не посмеют!..
Потом хватает Мерже за руку.
– Поезжай, скажи Робеспьеру, что я не замедлю его уничтожить! Его и всю его свору!..
Но где-то в глубине души голос, слышный одному только Жоржу, шепчет тихо, но внятно: – Я исчерпал себя.
10.
ЛИЦОМ К ЛИЦУ
(НОЯБРЬ 1793 – МАРТ 1794)
Максимилиан пересек улицу Сент-Оноре в том месте, где переходил ее обычно, и, как обычно, машинально взглянул на шпиль якобинской церкви. Шпиль был едва различим: наступали сумерки, а уличное освещение в этом году не баловало жителей столицы.
