не быть ему избранным в должность от имени бежавшего и рассеянного войска, как бы не считаясь с Городом, было необходимо, чтобы сенаторы на Капитолии, узнав о решении воинов, утвердили его.
И вот нашелся отважный муж, Гай Понтий [504], который взялся лично доставить на Капитолий весть о принятом решении [505] с большой для себя опасностью: ведь ему предстояло пробраться среди врагов, окруживших крепость кольцом караулов и частоколом. Спустившись ночью к реке, он обвязался широким пробковым поясом и, доверив свое тело выталкивающей силе этого приспособления, пустился по течению. Оно медленно и плавно понесло его вниз, и он благополучно достиг противоположного берега, выбравшись на который, направился туда, где между кострами чернел промежуток, по тишине и темноте заключив, что там людей нет. Крепко держась за обрывистый край, где можно было поставить ногу или ухватиться рукой, цепляясь и прижимаясь к изгибам, поворотам и выступам скалы, он вскарабкался на вершину и, встреченный часовыми, рассказал тем, кто там находился, о принятом решении и, получив утверждение сената, вернулся обратно к Камиллу. На следующий день один из варваров, случайно проходя мимо, заметил то там, то здесь отпечатки пальцев ног, поврежденную и примятую траву, растущую там, где имелась почва, и извилистый след, оставленный телом проползшего человека, и показал это остальным. А они, вообразив, что дорогу им показали сами враги, решили поторопиться и, дождавшись глубокой ночи, когда все стихло, взобрались наверх, незаметно не только для часовых, но даже для собак, помогавших гарнизону нести дозор. И вот такую-то беду Удаче Рима оказалось нетрудным раскрыть и сделать явной благодаря громкому крику. При храме Геры держали для служения богине священных гусей. А эта птица от природы боязлива и легко пугается малейшего шума, тогда же из-за всеобщей неразберихи среди осажденных о гусях никто не заботился, поэтому они были голодны и так беспокойно спали, что сразу почуяли появившихся на вершине врагов и, громко крича, ретиво стали кидаться на них, а видом оружия напуганные еще больше, наполнили все вокруг неистовым гоготаньем. Разбуженные ими римляне вскочили и, сообразив, что произошло, отбили приступ и сбросили врагов вниз. И по сей день в память о том, что тогда произошло, устраивают шествие, где собаку несут распятой на кресте, а гуся торжественно восседающим на носилках, покрытых роскошным покрывалом. И зрелище это показывает, сколь могущественна и как легко может придти на помощь в любой из непредвиденных трудностей Удача, которая, предпринимая или устраивая что-нибудь, даже бессловесных и неразумных наделяет умом, а робких – смелостью и отвагой. Воистину, кто, созерцая и обнимая рассудком тогдашнее бедственное положение и нынешнее процветание города, изумленно взирая на великолепие храмов и богатство приношений, на состязания искусств, на честолюбивую щедрость городов, на венки от царей, на то, как начатки всего, что приносят земля и море, материки и реки, деревья и животные, равнины, горы и рудники, наперебой спешат украсить город и придать ему пышность, – кто не удивится и не поразится, что все это было на краю гибели, а когда всюду царили огонь, зловещий мрак и тьма, варварские мечи и жажда крови, именно робкие, бессловесные и пугливые существа положили начало спасению: великих и доблестных предводителей, родоначальников впоследствии прославленных семейств – всех этих Манлиев и Сервилиев, Постумиев и Папириев, висевших на волосок от смерти, какие-то гуси подняли на защиту отеческих богов и родной земли? И если верить тому, что о галлах, захвативших тогда Рим, рассказывает Полибий во второй книге [506], что они-де, узнавши по слухам о том, что их собственное достояние разоряют соседствующие с ними варвары, которые вторглись на их территорию и хозяйничают там, ушли восвояси, заключив мир с Камиллом, то не может быть и возражений против того, что именно Удача стала причиной спасения, уведя, а лучше сказать, оттащив от Рима врагов вопреки ожиданиям.
13. Впрочем, стоит ли задерживаться там, где нет ничего ясного и определенного из-за того, что были уничтожены государственные записи римлян и погибли их летописи [507], как об этом сообщает Ливий [508]? Ведь позднейшие события, еще более заметные и очевидные, доказывают благоволение Судьбы. Именно ей я приписываю даже кончину Александра – мужа великих удач и блистательных успехов, которого непоколебимая самоуверенность и гордыня, подобно метеору, влекли с востока на запад, который уже Италию озарял сверканием своего оружия. Уже и предлог у него был для похода: поражение, нанесенное. Александру Молосскому при Пандосии бруттиями и луканами [509]; на самом же деле подстрекавшая его против всех людей жажда славы и первенства разожгла в нем стремление и рвение завоеваниями превзойти Диониса и Геракла. Впрочем, он знал, что заключенные в Риме мощь и сила Италии подобны стальному клинку, ибо молва доносила ему имя римлян и громкую славу о них, как о борцах, натренированных в бесчисленных войнах.
Спор не решился б без кровопролития, я полагаю [510],
если бы с непобедимым оружием столкнулась неукротимая гордыня. Ведь число их было не менее ста тридцати тысяч [511] – мужей воинственных и отважных,
Сильных числом, приобвыкших сражаться с коней и не менее
Смелых, когда им и пешим в сраженьях вступать надлежало [512].
Плутарх
Моралии. Об удаче и доблести Александра Великого [513]
За те 400 лет, которые отделяют Плутарха от Александра Македонского, о последнем было написано невероятно много. Сочинения Каллисфена, Онесикрита, Неарха, Птолемея, Аристобула, Евмена, Клеарха и других спутников или, во всяком случае, современников Александра неоднократно излагались, сокращались, дополнялись и просто переписывались более поздними писателями. Арриан [514] поэтому утверждает, что «вообще нет человека, о котором писали бы больше и противоречивее», а Павсаний [515], который вообще предпочитал не повторять общеизвестные истины, замечает, что не будет излагать его историю, поскольку «то, что касается Александра, известно всем». Поэтому Плутарх не мог льстить себя надеждой, что сообщит в своем небольшом по объему сочинении нечто новое. В его силах было только дать оценку тому материалу, который уже был известен читателю, выяснить, плох Александр или хорош, чему он обязан своей славой, наконец, чем именно он так хорош и почему достоин того, чтобы о нем писали. Эти вопросы и решаются в публикуемом трактате. Ко времени Плутарха в греческой литературе прочно утвердилось мнение, согласно которому Александр во всех своих успехах зависел от удачи. Если верить Цицерону или, вернее, его источнику,
