ее московской школы) традиционно обращали особое внимание на историю поземельных отношений и исторические судьбы средневекового крестьянства. Наиболее же активное развитие соответствующих концепций происходило в советский период. Впервые они были последовательно аргументированы Н.П. Грацианским [736] и А.И. Неусыхиным [737], а впоследствии получили широкое развитие в трудах ряда их учеников — Л.Т. Мильской [738], А.Р. Корсунского [739], в известной мере — Ю.Л. Бессмертного [740].
В последнее время эти представления стали постепенно отходить на задний план, прежде всего после выхода в свет рубежной по своему значению монографии И.С. Филиппова, представившего детальный анализ как соотношения крупной и мелкой земельной собственности в первые столетия Средневековья (на примере южнофранцузских территорий) вообще, так и характера аллодиальных владений в частности. Среди прочего он весьма наглядно указал и на отсутствие сколь-нибудь веских оснований для ассоциирования аллода исключительно с собственностью крестьянского типа [741]. В зарубежной же историографии этот факт давно уже является хрестоматийным [742].
В полной мере эти наблюдения соответствуют и тем данным, которые приведены мной выше — от капитуляриев меровингских королей до документов и формул. Во всех текстах, в которых конкретизируется содержание понятия аллод-«hereditas», речь идет об обширных земельных участках и даже виллах с жилыми и хозяйственными постройками и проживавшими там рабами (mancipia) [744].
В этом контексте распространение термина «hereditas» на все королевство в цитированном выше эпизоде из «Истории франков» Григория Турского вовсе не представляется чем-либо исключительным. С учетом сказанного становится вполне понятным, почему в начале XX в. выдающийся русский медиевист Д.Н. Егоров в комментариях к предпринятому им учебному изданию «Салической правды» предлагал переводить франскское слово «alodis» понятием «вотчина» как адекватным ему по содержанию термином древнерусского права [743].
Разумеется, не следует впадать в противоположную крайность и утверждать, что все аллоды-«hereditas» являлись исключительно крупными земельными владениями знати. Конечно же, этот термин в полной мере мог обозначать также и владения мелкие и средние [744], обладатели которых в раннее Средневековье редко прибегали к составлению письменных документов, предпочитая им фиксацию правоотношений с помощью традиционных правовых ритуалов. Более того, факт сосуществования мелких и крупных аллодов-«hereditates» представляется вполне закономерным следствием специфики военной организации раннего Средневековья. Территориальная по своему характеру, она основывалась на принципе вооружения каждого из ее членов на собственные средства, причем аллодиальные владения воинов, как знатных, так и незнатных, являлись материальной основой их воинского статуса. Эта же военная организация предопределяла и связь таких воинов с определенной территорией, а следовательно, и с местным ополчением, в данном случае — франкской сотней. Таким образом, общая принадлежность к числу воинов объединяла знатных и незнатных аллодистов в единое сообщество.
Однако, несмотря на вескость приведенных доводов, автоматически идентифицировать меровингский аллод-«hereditas» и кастильско-леонскую «hereditas»-«heredad» (heredat) XII–XIII вв. (и, прежде всего, связанные с ними сроки давности владения) все-таки нельзя. Нельзя забывать хронологическую и пространственную (а вместе с ней и историко-культурную) дистанции, разделявшие соответственно VI–VII и XII–XIII вв., франкскую Галлию и Кастильско-Леонское королевство. Даже применительно к первым столетиям Средневековья нельзя игнорировать тот факт, что, в отличие от «Салической правды» и ряда других значимых правовых текстов меровингской эпохи, современные им испанские памятники — сохранившиеся фрагменты «Эдикта Эвриха» (ок. 475 г.) и «Бревиарий Алариха» (или «Римский закон вестготов») (506 г.) — отличаются высочайшей степенью романизации и вполне обоснованно рассматриваются исследователями в качестве важных источников римского права постклассической эпохи [745].
Прежде всего следует выяснить, в какой мере положения текстов, происходящих из меровингской Галлии и касающиеся алло-да-«hereditas» можно экстраполировать на другие регионы бывшей Западной Римской империи. Практически эта цель может быть достигнута лишь путем дальнейшего расширения круга источников, в первую очередь путем привлечения данных «варварских правд».
Аллод-«hereditas» за пределами Галлии на рубеже меровингской и каролингской эпох: данные континентальных «варварских правд»
Как известно, термин «варварские правды» ныне сохраняется в науке скорее в силу инерции, поскольку распространяется на весьма разные по характеру памятники законодательства, объединенные почти исключительно фактом их издания варварскими правителями территорий бывшей Западной Римской империи. И первым, наиболее зримым, проявлением этих различий является язык означенных текстов, который мог быть как латинским, так и разговорным. Последний случай явно не соотносится с задачей уяснения смысла латинского термина, каковым является «hereditas». Поэтому из сферы моего анализа исключаются законы англосаксонских королей, записанные на различных диалектах древнеанглийского языка. По иной причине я не буду специально рассматривать также остготский «Эдикт Теодориха» и «Римский закон бургундов» — ведь их принадлежность к традиционным источникам постклассического римского права не требует обоснований.
Соответственно, первым из анализируемых мной памятников законодательства запиренейских варварских правителей оказываются законы королей бургундов (ок. 500 г.). Традиционно именуемые «Бургундская правда», на деле они даже по форме напоминают позднеримские собрания императорских конституций. Я имею в виду кодификацию короля Гундобада (480–516), осуществленную ок. 488–490 гг. при участии его брата Годегизела, а также конституции последующих бургундских правителей, оформленные по образцу сборников императорских новелл при королях Сигизмунде [501 (516)—523] и Годомаре II (523–534). Римская «внешность» законов находит продолжение и в сущностной стороне вопроса, по меньшей мере в области наследственного права. Германский термин «аллод» не упоминается ни разу. Четко и однозначно декларируется, что при отсутствии сыновей полноправными наследницами всего имущества умершего становятся дочери [746]. Пожалуй, определенный интерес представляет лишь одно положение — Liber Const. 14.5, которое особо выделяет земельную часть наследства. Это позволяет предположить, что термин «hereditas» мог использоваться для обозначения земельных владений подобно тому, как это видно из писем Сидония Аполлинария [747]. Однако это предположение остается весьма гипотетическим: следуя терминологическим принципам римских юристов, бургундские законодатели понимают под «hereditas» наследство и, кажется, только наследство, но не «наследственное владение». Таким образом, вульгарное значение интересующего меня термина, проникшее в нарративные тексты, в начале VI в. еще не было признано в Бургундии официальным правом.
К близкому результату приводит и анализ эдиктов лангобардских королей, провозглашенных в VII — начале VIII в. Я имею в виду эдикт Ротари (636–652), провозглашенный в 643 г. и дополненный Гримоальдом (662–671) около 668 г., а также эдикты Лиутпранда (712–744), издававшиеся между 713 и 735 гг. Сохраняющие внешнюю форму римского эдикта, эти законодательные акты в противоположность бургундским конституциям пестрят терминологическими германизмами. Однако при этом никаких пересечений с нормами франкского наследственного права обнаружить не удается.
Так, эдикт Ротари, довольно подробно регламентирующий вопросы наследственного права и родства (Edict. Rothar. 153–226), не знает термина «аллод», а земля никак особо не выделяется из общей массы наследуемого имущества; соответственно, нет и никаких специальных оговорок относительно прав ее наследования. Наследственные права законных дочерей
