Местная администрация — «воеводы и приказные люди» — не могли брать с ямщиков никаких пошлин. Лишь малую часть их, например, с женитьбы на стороне или выдачи ямской девицы замуж за чужого, могло взимать ямское начальство. В длинном списке неплатимых пошлин значатся и дорожные: «явку» товара, мыт, перевоз и мостовщину нельзя было брать даже с записавшегося в ямщики «охотника», отъезжающего из своего города на место службы.
Ограничения, наложенные на ямщиков, не были суровы. Им нельзя было принимать гостя или нанимать себе человека, не «явив» его приказчику, — неведомые люди на яме представляли опасность, — но калымить но дороге или заниматься посторонним промыслом им никто не запрещал. Лошадей ямщик покупал свободно и беспошлинно, дав символическую деньгу (0,5 коп.) за запись сё в книге, по которой, между прочим, начальство само взыскивало и возмещало ему цену загубленной в дороге животины.
Не могли ямщики только бежать со службы и записаться в крепостные к «сильному человеку». Судья Ямского приказа князь Дмитрий Михайлович Пожарский добился, чтобы с такого хозяина не только брали крупный штраф в 10 руб., но и били его вместе с беглым кнутом, «чтоб тому охотнику неповадно было с яму бегать, а тем людям неповадно было беглого охотника держать». «Избыть» наследственной ямской службы смелый человек мог. Например, если ямщик не ограничивался беспошлинным изготовлением спиртного для себя, а устраивал в слободе подпольную корчму, «вынувший» ее приказчик высчитывал у него штраф больше стоимости коня: 5,5 руб. Если же, как прозорливо предположил князь Пожарский, приказчик покрывает этот доходный промысел, и «у охотника вынут корчму мимо приказчика», «заповедь» в 5,5 руб. брали с начальства, а охотника били кнутом и высылали из слободы вон с конфискацией имущества.
Льгот своим подопечным славный освободитель Москвы добивался не зря. Ямская служба была после Смуты весьма опасна. Судебник перечисляет случаи смерти от «сотрения» возом и упавшего дерева, от рук разбойников, в воде и от мороза, не говоря уже о пропаже без вести, когда и тела не найдут…
Победой завершилась многолетняя борьба князя Дмитрия Михайловича с анархией в выдаче подвод по подорожным. Споры из-за того, на сколько лошадей, телег или саней то или иное лицо должно получать в приказе деньги, были очень острыми. И не только потому, что «прогоны» на всем протяжении своего существования с древности до конца XIX в. были важной прибавкой к жалованью чиновников. Светских и даже духовных лиц положенное им число подвод крайне заботило с точки зрения социального статуса. Не получивший «должного» числа подвод полковой воевода мог не выехать к войскам. Из-за того, в какой карете ездить, например, митрополиту, споры велись на уровне патриарха и могли привести к отлучению излишне «вознесшегося».{133}
8 марта 1627 г., за год до ухода Пожарского с поста главы Ямского приказа, царь Михаил Фёдорович подписал огромный по объему указ, регламентировавший выдачу ямских подвод чинам Российского государства и Русской православной церкви: от боярина и митрополита до псаря, трубника (гонца, знаком отличия коего был почтовый рожок) и целовальника. Отныне все подводы давались с проводником, а число их было строго связано с чином. Эта «система Пожарского» просуществовала в России столько же, сколько царская ямская, а затем почтовая служба, т.е. до 1917 г.
После 10-летнего руководства Ямским и Разбойным приказами, Дмитрий Михайлович воеводствовал, т.е. возглавлял местную администрацию в Великом Новгороде (1628—1630) и Рязани (1638). В 1633 г., во время Смоленской войны, он не был послан главным воеводой в действующую армию. Дмитрий Михайлович формировал в тылу вторую армию вместе с князем Дмитрием Черкасским, а затем присутствовал на мирных переговорах, олицетворяя собой непобедимую мощь России.
Неподкупность и авторитет Пожарского сказались на назначении его главой Московского судного приказа, ведавшего судом над городовым, наиболее многочисленным в стране дворянством (1634—1640). В 1637 г., когда донские казаки взяли у турок Азов, и царь Михаил ожидал мусульманского нашествия на Москву, Пожарскому поручили возвести часть Земляного города — мощного по тем временам укрепления в района Современного садового кольца. На следующий год, все ещё трепеща от страха нашествия, царь Михаил с боярами назначили Пожарскому воеводство в пограничную Рязань. Все эти страхи придворной челяди, разумеется, «пролгались». Дмитрия Михайловича они не волновали так же, как и придворная грызня. Россияне знали Пожарского и ценили его подвиг, как писал некий пиит:
Многие бо люди дивятся мужественному твоему храбрству
И радуются, что Бог тебя принес к великому государству,
Понеже всегда против супостатов лица своего не щадишь,
К Богу, царю и ко всем человекам правду творишь!
Князь был дважды женат, имел троих сыновей и трёх дочерей, которых выдал замуж в фамилии князей Куракиных, Пронских и Лыковых. Любил князь жить со своей семьей в огромных вотчинах, щедро давал деньги на строительство храмов и монастырей, самым знаменитым из которых стал Макарьево-Желтоводский на Волге. Он заново отстроил и сильно расширил свой московский двор, любил роскошно одеваться. Его выезд — драгоценный конь в сказочном убранстве, богатая свита вооруженных слуг и домашних холопов — соответствовал образу весьма состоятельного человека.
Внешне вполне счастливый в государственной и семейной жизни, Пожарский страдал приступами «черного недуга» — меланхолии. Возможно, его беспокоили нелады в семье. После смерти первой жены и матери его детей, Прасковьи Варфоломеевны, в 1635 г., он скоро женился на юной княжне Феодоре Андреевне Голицыной. Дети, особенно младший сын Иван, явно ревновали отца к ней; молодая жена отвечала тем же. В завещании Пожарский специально указал: «Да я ж приказываю жене своей, чтоб она не покинула сына моего князя Ивана, а ему её иметь, что мать свою».
Перед смертью «раб Божий многогрешный боярин князь», по прозвищу «Козьма», расплатился с долгами (по памяти — он и сам всем верил на слово). «Бедной своей горькой жене» он завещал дворы и вотчины, с тем, чтобы ей ещё ежегодно давали по 50 рублей и по 20 четвертей всякой крупы два его взрослых сына, князья Пётр и Иван. Жене Дмитрий Михайлович оставил домашних холопов—до сё выхода замуж, смерти или пострижения в монастырь. Ещё князь отписал княгине свой кабак, дорогую посуду, 20 лошадей. После смерти жены вотчины должны были унаследовать его сыновья, а московский двор — дочь Настасья и её муж, князь Иван Петрович Пронский (сыновьям тоже доставался двор, поделенный пополам). Наследуя после вдовы вотчины, сыновья должны были отдать за них, «кому она прикажет», 300 руб., а за двор — 200 руб.
Сыновей князь благословил образами. «А которые образа в постельной у княгини в хоромах, и теми образами всеми благословляю княгиню, — никому до них дела нет, потому что теми образами нас с нею на свадьбе благословляли». Сыновья получили в наследство вотчины, кабаки, мельницы, дорогую посуду, шубы и прекрасных верховых коней. Драгоценным оружием князь оделил не только сыновей, но и зятя, Ивана Пронского. Муж другой дочери, Алёны, князь Иван Фёдорович Лыков, наследовал коня с драгоценной сбруей и 30 рублей. Сестру свою, 70-летнюю Дарью Михайловну Хованскую, Пожарский благословил образом и завещал давать княгине в год 50 руб. и довольно продуктов. По 50 руб. в год должна была получать и его дочь, княгиня Настасья Пронская. Её дочери Авдотье, внучке Пожарского, сыновья должны были дать в приданое 200 руб. Другой внучке, Анне, в приданое доставалась княжеская вотчина в Медынском уезде. Часть дорогих вещей князь завещал дальним родственникам.
Холопов своих и покойного сына, с записями они служили или нет, князь велел «ничем не тронуть, совсем отпустить. А которые люди поженились на крепостных женах детей моих, — и те люди детей моих до живота. А которые люди кабальные и безкабальные у детей моих, и им костью моею не ворохнуть, жаловать их так же, как при мне было». Множеству слуг, служивших не в холопстве, князь приказал дать волю. Если они захотят служить его детям, их можно было принять в холопы, только по жизнь детей, «а не в вековечные». Холопы, данные им в свое время зятю Ивану и дочери Настасье, тоже должны были служить лишь при жизни хозяев. Пожарский не хотел, чтобы кого-либо обращали в «вековые холопы». Холопов и слуг он помнил поимённо и заботился о судьбе каждого. Мальчика, возможно, увечного, он особо поручил заботам жены, «а будет он ей не понадобится, и его приказать в Спасский монастырь в служки, чтобы его сверстать с добрыми служками, и детям моим его жаловать».
Большие вклады по своей душе Пожарский завещал сделать монастырям и церквям. Духовнику, черниговскому протопопу Михаилу, Дмитрий Михайлович завещал иноходца, шубу и 5 руб. денег. Часть денег следовало раздавать нищим, по 300 человек в день, но чтобы милостыня была взята не из кабацких доходов. В крайнем случае, из них можно было занять деньги, чтобы потом возместить доходами с вотчин. «А животов моих, — писал князь о движимом имуществе, — кроме лошадей да сосудов серебряных, денег лежачих нет ничего».
