«Польские дела теперь в кризисе, а потому прусская партия усугубляет свои старания не допустить нашим поднять голову. Но, ежели мы сей момент пропустим, то уже не возвратим никогда… Из описания Булгакова усмотрите слабость королевскую, оскудение его и надежду на прусский двор. Избранием наследника он имеет быть заплачен и получит содержание для спокойной жизни, а пруссаки, по введении своего наследника, сядут нам на шею. Я в Волыни[130] надеюсь, что наследство и назначение наследника будет отвергнуто. Последуют и другие воеводства, но есть такие, которые пойдут по желанию действующей теперь партии». Многочисленные польские фамилии легко перекупались то прусской, то русской стороной. Князь просил у императрицы средств на субсидии всех склонных поддержать Россию крупных представителей шляхты, о настроениях которых сообщал из Варшавы Булгаков. «Всех упоминаемых в записях Булгакова персон присваивать должно особливо… В Литве фамилия Косаковских может для нас действовать, но нужны деньги. Я бы ассигновал Булгакову, но нужно мне повеление и возврат той суммы». Россия и сама в тот момент остро нуждалась в деньгах, светлейший князь многие необходимые расходы для армии оплачивал из своего кошелька и не в силах был уже бесконечно перекачивать деньги в Польшу.
Существовали и другие средства воздействия на возможного противника. «Прикажите обращать на сеймиках умы, - просил он Екатерину, - обещать Польше гарантировать ее владения, волю учреждать внутренние дела, совет вечной, обещать Молдавию, которую воеводством сделать с нерушимостью религии. Лишь пойдет дело на лад, то пуститься на прусака, иначе конца не будет. Тогда, хоть не вдруг, но верно и австрийцы пристанут. Иначе умы, к нам расположенные, оставят, видя наше недействие». В самой Польше король Станислав-Август не стеснялся финансовых махинаций и прямого обмана сейма с целью приведения армии в движение. «Король на сих днях секретно выманил у Комиссии военной тысячу червонных… под видом подкупления доверенного у меня будто человека, для узнания моих намерений касательно движения войск. Он их украл себе. Кто у меня, что знает? Но из сего видно, что пришлет из украденных ложный рапорт, и Сейм прикажет войскам своим действовать» {604}.
Не обрадовали русский двор и заявления, сделанные на сейме Игнатием Потоцким. Граф предлагал «воспользоваться дружбой Пруссии для увеличения могущества Польши». Что стояло за этой обтекаемой фразой? Ведь Варшава уже по крайней мере два года пыталась «воспользоваться дружбой» Берлина. Согласно информации, которую получала Екатерина, проект Потоцкого состоял в том, «дабы сделать прусского короля королем польским и соединить Пруссию с Польшей» {605}. Об этом плане императрица сообщала Потемкину в рескрипте от 2 декабря. «О Польше нужно думать, - писал Потемкин Екатерине 5 декабря 1790 г., - и предупредить, как я прежде писал… Король польский плутишка и весь прусак» {606}.
Не менее интересные события развивались в приграничном турецком городе Систове, где по инициативе Пруссии собрался дипломатический конгресс из представителей Пруссии, Англии, Голландии, Австрии и Турции для выработки условий мирного договора. Турция, фактически уже понесшая поражение от России, не соглашалась ни на какие уступки по сравнению со своими требованиями в начале войны, поскольку чувствовала за собой мощную поддержку европейских покровителей. В таких условиях Потемкин намеревался просто игнорировать конгресс, созванный специально для дипломатического давления на Россию. Во главе прусской делегации стоял маркиз Луккезини, извещавший русский двор о своих хлопотах о мире и притворно сетовавший на неуступчивость турецкой стороны. «После 25 конференций он в турках не более произвел к миру склонности, как усмотрел при первой» {607}. - с усмешкой сообщала Екатерина Потемкину еще 6 октября. Демонстративное неучастие русской стороны в конгрессе грозило превратить эту инициативу берлинского двора в фарс.
3 декабря Григорий Александрович известил императрицу о желании Луккезини навестить командующего русской армии в его ставке. «Луккезини собирается ко мне приехать» {608}, - писал князь. Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Потемкин поставил дело так, что Луккезини вынужден был искать встречи с ним и пытаться рассказать русскому командующему, к каким договоренностям в Систове пришли иностранные дипломаты. При чем ни одна из этих договоренностей не могла быть обязательной для Росси, поскольку все консультации происходили без нее. От имени собравшихся в Систове держав Луккезини собирался заявить Потемкину, что, если Россия, подобно Австрии, немедленно не пойдет на уступки Турции, то против нее будет начата война на западных границах. Таким образом, de facto ничего нового Луккезини сказать командующему не мог, но de ure объединенное заявление государств-участников конгресса звучало почти как официальное объявление войны. Принимать подобные декларации в старом мундире князь не собирался. По такому случаю он желал хотя бы приодеться. «Я намерен показаться в великолепии, - писал Григорий Александрович Безбородко, - и прошу Вас сделать мне одолжение, купить, ежели сыщется хорошую Андреевскую звезду» {609}. [131] Реальным ответом на решения Систовского конгресса могла быть только весомая военная победа, которая продемонстрировала бы Пруссии и ее союзникам силу России. Поэтому Потемкин, всегда столь щепетильный в вопросах захвата крепостей с наименьшим уроном для армии, дал решительное согласие на предложенный Суворовым штурм наиболее сильной турецкой крепости в устье Дуная - символа могущества Оттоманской Порты - Измаила {610}. Взятие Суворовым Измаила 11 декабря 1790 г., произошедшее с серьезными для того времени жертвами (около 4 тысяч человек убитыми и ранеными), повлекло за собой серьезнейшие изменения в политической расстановке сил. Систовский конгресс был вынужден прекратить свои заседания. «Луккезини из Сиштова скачет в Варшаву. Знать испугался, чтоб не попался в руки. О! Если б мне достался, то воля твоя, но повесил бы его на фонаре» {611}, - писал Потемкин Екатерине 11 января 1791 г.
2 января 1791 г. при дворе состоялось заседание Государственного Совета, обсуждавшего изменившуюся после взятия Измаила политическую ситуацию {612}. Лишь после этого Екатерина направила в Яссы письмо, содержавшее чрезвычайно важную для ее корреспондента информацию о поведении Пруссии и Англии: «Оба двора здесь уже сказали, что не настоят уже более о медиации», то есть о посредничестве. Казалось, Порта, наконец, осталась один на один с Россией, покинутая своими тайными союзниками и покровителями. «При случае дай туркам почувствовать, как король прусский их обманывает, то обещая им быть медиатором, то объявить войну нам в их пользу… - просила императрица Потемкина, - Все сие выдумано только для того, дабы турок держать как возможно долее в войне, а самому сорвать где ни наесть лоскуток для себя» {613}.
Светлейший князь предпочитал не обольщаться относительно быстрого заключения мира. Он считал, что изменение позиций Пруссии далеко не так кардинально, как можно было заключить из слов немецких дипломатов, аккредитованных в Петербурге. Еще в конце декабря 1790 г. он получил приложенные к рескрипту Екатерины копии донесений Алопеуса из Берлина, в которых резидент рассказывал о своей встрече и личном разговоре с любимцем короля бароном И. Р. фон Бишофсвердером, главой берлинских розенкрейцеров. Фаворит Фридриха-Вильгельма II заверил «русского брата», что Пруссия вовсе не желает войны, но связанная договорными обязательствами с Турцией будет вынуждена ее начать, если Россия не пойдет на уступки султану. Поскольку Пруссия намеревалась действовать совместно с Польшей, князь поднимал весьма важный в международных отношениях вопрос о «первом выстреле», дабы Россия формально не оказалась виновницей нового конфликта. «По польским делам поступать надлежит с крайней осторожностью, - рассуждал Потемкин в письме 11 января. - дабы не от нас был первый выстрел» {614}.
В другом послании, помеченном той же датой, князь предупреждал Екатерину, что Фридрих-Вильгельм II не отказался от идеи войны с Россией. Однако, теперь, после столь ощутимого удара, нанесенного Турции, он намеревался осуществить вторжение руками одних поляков. «Я твердо полагаю, - писал князь, - что король прусской не сам, но Польшу понудит открывать действии на нас, поддерживая их своими войсками, которые до наших границ достигнуть не могут, или, дойдя, разбегутся у Риги, и делать нечего. В таком обстоятельстве о Польше думать надлежит и необходимо начать теперь же внушать им о благонамеренностях наших. Прусское дело состоит в отвлечение наших сил от турков, дабы дать им через то облегчение. Тут крайне наблюдать надлежит, чтоб не поставить большой части против его (прусского короля - O. E.) в недействии, а так размерить, чтоб было достаточно его оттолкнуть только. В случае же открытия действий нет лучшего плана, как тот секретной, что опробовать изволили, ибо движением против его от Украины закроется большая часть границ наших, и в случае оборотном скором можно отрезать турков, если бы поднялись они от Днестра» {615}.
