виду Манфред, говоря в обоих случаях «теперь», могу только догадываться. Однако суть очевидна: подобные намеки означали, как правило, «режимность» темы, нежелательность ее разработки по тем или иным идеологическим мотивам.
Как воплощал Манфред мечту своей жизни? Виктор Моисеевич Далин, безмерно восхищавшийся всем его творчеством, был совершенно прав, когда писал об «огромном интеллектуальном подъеме», который испытывал тот, создавая «Наполеона Бонапарта» [779]. Могу засвидетельствовать: работа шла очень споро. Вообще А.З. исповедовал принцип «ни дня без строчки» и настоятельно рекомендовал его другим; но книга о Наполеоне создавалась, по-моему, иначе – с юношеским увлечением, вызвавшим большой прилив энергии. Могу судить по тому количеству книг, которые я регулярно доставлял из Фундаменталки на Кутузовский.
Кажется, еще до завершения работы в целом автор приступил к ее апробации. На заседании группы по истории Франции Института всеобщей истории он сделал доклад об Египетской экспедиции (одна из глав книги). Меня доклад заинтриговал больше всего ориентальными мотивами, о которых я до той поры не слышал (а подробнее узнал об увлечении Наполеона Востоком много позднее) [780]. Восхищение собравшихся было всеобщим и вполне искренним. Критическую ноту внес Поршнев, который в своеобразной аллегорической форме довел до коллег свои размышления об общественном значении и идеологическом смысле совершенного Манфредом труда.
«Книга рассчитана на успех и будет иметь успех» [781], – заявил Борис Федорович. Слово «расчет» вызвало легкое раздражение у автора, судя по обмену репликами с Далиным. На мой тогдашний взгляд, однако, горше было продолжение поршневской речи. Б.Ф. рассказал о своей поездке к горам Тянь-Шаня, о том, как в отдаленном кишлаке их принимал председатель местного колхоза-миллионера. Этот человек в ставшей знаменитой, благодаря портретам Сталина, полувоенной форме – френче со звездой Героя – устроил, как водится, пышное застолье в честь столичных ученых, на котором неожиданно поинтересовался: «А что, товарищи историки, нет ли чего новенького о Наполеоне?».
Имел ли Поршнев в виду, что потребность в новой биографии Наполеона связана с реанимацией сталинщины, ощущавшейся тогда в стране на уровне партийной идеологии и массового сознания, или только констатировал переплетение интереса к двум историческим личностям? Как бы то ни было, уйти от этого переплетения оказывалось невозможно. Отнюдь не из гоголевской «Шинели», а из другой, по легенде, «боевой шинели» («и сам товарищ Сталин в шинели боевой, и сам товарищ Сталин помашет нам рукой») вышла советская интеллигенция 60-х годов, и тем, кто брался за образ Наполеона, приходилось учитывать читательские ассоциации, закреплению которых вольно ли невольно способствовал Тарле своей выдающейся книгой, написанной и изданной в пору утверждения сталинского полновластия.
Книгой о Наполеоне, как и другими произведениями конца 30-х годов, Тарле создал образ гениальной личности, придав ему шокирующие для исходной советско-революционной традиции черты «объективно прогрессивного» «душителя революции». Такая трактовка была совершенно неприемлема для Манфреда. Если Тарле можно назвать историком, ревизовавшим революционную традицию и заметно от нее уклонившимся, то Манфред, подобно большинству советских историков 60-х, подобно всем моим героям-персонажам историографических портретов, выступал носителем этой революционной традиции.
В тексте самой книги о Наполеоне Манфред почти не обозначил критическое отношение к труду своего предшественника и времени его создания; но, разумеется, внутренне осмысливал и частью формулировал отличительность своей позиции. Мне он говорил примерно следующее: «У Тарле Наполеон – одиночка, я хочу показать, что у него были замечательные сподвижники». Продолжая эту линию размышлений, исследователь противопоставлял французского императора кремлевскому диктатору. Сталин, подчеркивал Манфред, не терпел вокруг себя по-настоящему талантливых людей; Наполеон настолько был талантлив сам, что собрал под своим руководством плеяду выдающихся личностей.
Действительно, в книге Манфреда немало внимания уделено «когорте Бонапарта», группе молодых офицеров и генералов, сплотившихся вокруг будущего императора со времени первой итальянской кампании. Подчеркивая ее значение, историк пишет: сочетание «качеств – мужества, таланта, ума, твердости, инициативы», присущих этим людям, делало эту группу «неодолимой». Главным объединяющим началом явилось, по определению автора, то, что они были «рождены революцией и связывали свое будущее с Республикой» [782].
Вот здесь уместно сделать паузу, потому что, как мне представляется, эта емкая и собирательная характеристика вобрала в себя суть позиции, которая оказалась присущей именно Манфреду и которая отделила его от авторитетного и обожаемого предшественника. Нельзя назвать А.З. «шестидесятником» в принятом ныне значении, подразумевающем выраженную оппозиционность политическому и идеологическому режиму. Но он всецело разделял идеалы его очищения, «возвращения к истокам», был захвачен пафосом десталинизации.
Те идеи, что витали в общественном сознании после похорон диктатора, были торжественно провозглашены ХХ съездом КПСС и стали органичными для целого поколения, к которому принадлежали мои учителя и наставники (будь-то Виктор Моисеевич Далин, член партии с 1921 г., отец – Владимир Львович Гордон, партиец с 1925 г., или исключенный из партии в 1930 г. и не пожелавший возвращаться в ее ряды после реабилитации Яков Михайлович Захер и, подобно А.З., беспартийный Борис Федорович Поршнев).
Отмечу и смену Оттепели застоем. Мои знакомые историки отдали ту или иную дань развернувшейся в 70-х годах борьбе с тем, что официально именовалось «буржуазной идеологией и ревизионизмом». Манфред отнюдь не был исключением. Напротив, стал активным участником, и это было логично, ведь он неизменно в зарубежных контактах привык представлять Советский Союз в целом и советскую науку в частности. А в последние годы жизни историк Наполеона попытался (участие в академических выборах обязывало) приблизиться к верхам идеологического (по меньшей мере) истеблишмента.
Манфред публикуется в центральной прессе на актуальные темы, выступает в теоретическом органе ЦК КПСС «Коммунисте». Темой становится критика антимарксистских тенденций в зарубежной историографии, а одним из «антигероев» – отмежевавшийся от группы Собуля британский историк, специалист по народным движениям времен Французской революции Ричард Кобб.
«Этот автор, – писал Манфред о Коббе, – …за недолгое время стал превращаться из добросовестного историка подвигов французского народа эпохи революции в его хулителя. Последние произведения Кобба представляют собой клевету на французский народ, клевету на французскую революцию, клевету на историю героической освободительной борьбы… Из передового представителя прогрессивной исторической науки он переродился в ее злобного врага [783]».
Оценка Манфреда поражает прежде всего совершенно нетипичной для А.З. какой-то слепой, другое слово трудно подобрать, ненавистью. «Хулитель», «клевета на французский народ», «переродился в злобного врага» – неужели это относится к ученому, который отдал всю жизнь изучению истории этого народа? Лидер советских франковедов совсем был не против международных дискуссий о Французской революции. Он находил в них свидетельство актуальности ее наследия. Но Манфред (и, конечно, не он один) был, буквально, заворожен идеей победоносного единства всех прогрессивных сил, в его суждениях – пафос «все большего возрастания роли идей марксизма-ленинизма» и их влияния (не в
