Глава VII.
ПРОДОЛЖЕНИЕ: ПРОШЛОЕ И НАСТОЯЩЕЕ
Аграрную историю французской революции можно подробно описать, только тесно связывая ее с исследованием политической стороны революции и ее различных этапов. Несмотря на несколько превосходных монографий, касающихся различных районов, аграрная эволюция XIX и начала XX веков еще слишком мало известна, чтобы можно было сделать правильные выводы, без искажений. В основном наше изложение должно закончиться 1789 годом. Но в заключение важно остановиться на тех отзвуках, которые имело вышеизложенное развитие в недавнем прошлом и даже в наше время{200}.
* * *
Революционные Собрания[159], приступая к аграрной политике, начинали не с пустого места. Монархия поставила проблемы и попыталась их разрешить. Новый порядок действовал во многих отношениях в аналогичном духе. Но он вовсе не ограничился рабским подражанием. Из прошлых неудач он извлек полезные уроки; он выполнял совсем иную классовую задачу; наконец, он созидал на почве, очищенной от многих препятствий.
Несомненно, большинство сельского населения, если бы оно имело свободу действий, просто-напросто возвратилось бы к старым общинным обычаям. Именно это предсказывал в 1789 году иностранный наблюдатель, английский агроном Артур Юнг. Во многих районах, затронутых эдиктами об огораживаниях или, как Прованс, еще более старыми преобразованиями, во время аграрных волнений начала революции крестьяне попытались вновь ввести в действие коллективные сервитуты, часто с помощью силы. Восстановления этих сервитутов требовали в своих наказах многие приходские собрания, а позднее — сельские муниципалитеты и деревенские народные общества. «Этот закон, — писали относительно права огораживания санкюлоты из Парли (Parly) в департаменте Ронна, — мог быть придуман только богачами и для богачей в те времена, когда свобода была еще пустым звуком, а равенство — лишь химерой». В других наказах, в других клубах, вроде Народного общества в Отэне, разоблачается «изменническое сообщество» эгоистичных земледельцев», «жадных собственников» и «алчных арендаторов», которые, превращая большинство своих земель в искусственные луга, лишают тем самым народ хлеба{201}. Но революционные Собрания состояли отнюдь не из батраков или мелких земледельцев и совсем не отражали их мнений. В них заседали образованные и зажиточные буржуа, которые верили в священный характер частной собственности. Разве не предложил один член Учредительного собрания, Эрто-Ламервиль, разработать отдельную статью конституции о «независимости земли»? Самые смелые члены Конвента периода его величия вполне могли подчинить эти свои принципы потребностям войны против иностранных государств и врагов революции; тем не менее в глубине сердца они всегда оставались им верны. Кроме того, эти люди, проникнутые тогдашней философией, понимали экономический прогресс, в который они верили всей душой, только как рост производства, а агрономический прогресс — только как введение кормовых культур. «Без удобрений нет урожаев, без скота нет удобрений», — этим изречением ответила сельскохозяйственная комиссия Конвента Народному обществу в Ножан-«Республиканском» (Nogent-le-Républicain), которое требовало издать закон, обязывающий земледельцев соблюдать пар{202}. Они охотно рассматривали прежние навыки как досадное наследие «феодального» варварства. «Пары для земледелия — то же, что тираны для свободы», — говорили на II году Республики администраторы из департамента Эр и Луар{203}.
Многие трудности, стеснявшие аграрную политику монархии, более не существовали. Исчезли парламенты, столько раз препятствовавшие мероприятиям, затрагивавшим сеньориальные интересы или просто нарушавшим установившийся порядок. Такая же судьба постигла и провинциальные штаты. Перестали соблюдаться интересы привилегированных: не стало «отдельного стада», «сухой травы» и триажа. Исчезли и стимулы для проведения реформы, которая была бы наиболее благоприятна очень крупным собственникам. Революция почти не позаботилась о батраках, но она попыталась удовлетворить в основном пожелания наиболее знающих крестьян среднего достатка. Наконец нация стала единой и неделимой, и законодательство уже не было, как прежде, провинциальным. «Всеобщий закон», мечту о котором в период великих реформаторских порывов при старом режиме лелеял одно время дОрмессон, так и не решившись ее осуществить, мог стать теперь реальностью.
Однако осторожность по-прежнему была в моде. Принудительный севооборот слишком противоречил новому, совершенно индивидуальному понятию свободы, чтобы можно было хоть на минуту подумать о его сохранении. Провозгласив право собственников «варьировать по своей воле обработку и эксплуатацию своих земель», Учредительное собрание тем самым сочло его незаконным. Что касается обязательного принудительного выпаса, то дело доходило порой до составления проекта его полного уничтожения. Но эти предложения никогда не принимались всерьез. Учредительное собрание удовольствовалось тем, что продолжало проводить политику эдиктов об огораживаниях, несколько расширив ее: оно провозгласило по всей Франции неограниченное право огораживания. Однако к этому распоряжению оно добавило два новых предписания, отменявших самые серьезные неудобства, которые, по мнению крестьян, были присущи старым ордонансам. Отныне права собственников на обязательный выпас были ограничены или отменены — соразмерно с огороженными ими землями. Кроме того (в соответствии с проектами, которые многократно обсуждались в конце старого режима и которые — если бы он продолжил свое существование и утратил характерную для своих последних актов робость — были бы, возможно, в конце концов приняты[160]), «искусственные луга» были теперь закрыты для выпаса во всякое время. А это означало дать возможность массе земледельцев приобщиться к сельскохозяйственному прогрессу. В то же время отмена сеньориальных повинностей способствовала увеличению их производства и избавляла их от перспективы работать, как они говорили недавно, только «для сборщиков десятины и оброка»{204}.[161]
Оставался вопрос о естественных лугах или, лучше сказать, об отавах. И по этому поводу мог быть издан всеобщий закон, запрещающий всякий обязательный выпас, пока не скошена вторая трава. Комиссия, которой Учредительное собрание поручило выработать Земельный кодекс, имела одно время такую мысль. Но ей не дали хода. Перед лицом сложного переплетения интересов долгое время придерживались той же робкой политики старого режима: издавались лишь местные постановления, принимавшиеся муниципалитетами, дистриктами, департаментами и даже комиссарами Конвента в армиях, ибо кавалерия Республики имела те же потребности, что и королевские эскадроны. Укос предназначался либо для раздела между собственниками и общинами, либо только для этих последних. Возможно даже, что в некоторых местах он весь целиком передавался собственникам. Но якобинский Конвент, исполненный почтения к пожеланиям мелких крестьян, совсем не имевших лугов, по-видимому, считал эти решения противоречащими справедливости. Термидорианцы считали иначе. Издав в 1795 году постановление, исключительное по своему охвату и предписывавшее охрану отавы на всей территории, обновленный Комитет общественного спасения отдал траву хозяевам лугов. В следующем году снова появились местные постановления, привычка к которым не исчезла и в наши дни. Но отныне в принципе законным считалось (быть может, с оговоркой некоторых местных обычаев) только право собственника, исключавшее всякие другие претензии. Этот факт лучше всего показывает как непрерывность развития, так и колебания кривой. Что касается управления лугами, то наши префекты стали преемниками интендантов. Очень старый обычай выпаса на «второй траве», подвергавшийся мелким атакам на протяжении последних трех столетий существования монархии, в течение XIX века прекратил во многих местах свое существование под воздействием таких же повторных атак и также без всякого всеобщего закона. Но революция, более смелая, чем королевское правительство, уничтожила после некоторых колебаний все права общин «а этот урожай, если они не принимали формы выпаса, и тем самым совершила все эти преобразования в интересах нескольких лиц, и не без определенного намерения. Постановление 1795 года определенно взывало к «священному характеру» собственности, которой угрожают «системы безнравственности и лени». Характерно, что этот решительный акт был делом преображенного Собрания, которое только что свирепо подавило «голодные бунты» и восстановило для собственников монополию избирательного права.
