Наконец, приходится с сожалением отметить и некоторую дегуманизицию современного российского общества, и значительную утрату россиянами традиции семейной и местной памяти. Мне кажется, именно поэтому людей так мало волнуют не только освобожденные 150 лет назад крестьяне, но и загубленное Сталиным 80 лет назад население. Незнание, помноженное на равнодушие, — вот та почва, в которую можно внедрить любую конструкцию исторической памяти, из каких бы ложных посылов она ни исходила. Живя в Финляндии, я неоднократно отмечала, сколь отчетливо помнят потомки финских красных и белых периода Гражданской войны своих дедов и прадедов, их судьбу и их позицию в страшном конфликте, расколовшем страну. Совсем по-другому это выглядит в России. Приведу в качестве примера поразивший меня совсем недавно факт. Режиссер Андрей Смирнов снимал фильм «Жила-была одна баба», посвященный Тамбовскому восстанию, в Тамбовской области. Он спрашивал местных жителей (внуков восставших!) о тех событиях. Они не знали почти ничего! Единственный факт, известный этим людям, это расстрел местного председателя сельсовета «контрреволюционерами-антоновцами». Всё! И это — через 90 лет после событий. Можно ли удивляться тому, что память об Александре II так слабо теплится в душах и умах праправнуков освобожденных им крестьян!
Владимир ЛапинКак известно, в советской историографии внимание исследователей сосредоточивалось на «процессах» и «событиях», а люди — их участники — рассматривались исключительно как массы и деятели: государственные, военные, деятели науки и культуры, революционного и общественного движения. При этом круг лиц, стоявших «по ту сторону баррикад», был крайне ограничен, можно сказать — дозирован. Тексты большинства исторических трудов, написанных в 1930–1980-е гг., отличаются «безлюдьем», серьезные психологические характеристики в них крайне редки, влияние личных жизненных стратегий деятеля учитывается редко или крайне однобоко. Александр II оказался вне «разрешенного круга». В постсоветский период в первую очередь внимание историков привлекали фигуры, требовавшие своеобразной «реабилитации», — Павел I, Петр III, Николай I, Александр III, Николай II. Существовавший довольно туманный образ (и при этом не карикатурный) Александра II такого не требовал. Когда же в историографии наметилось оживление интереса к государственным деятелям прошлого как к живым людям, царь-освободитель оказался в тени своих Великих реформ. Иногда создается впечатление, что исследователей смущает несоответствие масштабов преобразований и преобразователя.
Александр ШевыревБезразличие исторической памяти к Александру II и его эпохе объясняется, на мой взгляд, особенностями историографического наследия. Советская историография была отнюдь не индифферентна к эпохе Великих реформ, но при этом она совершенно не замечала самого Александра II. Разумеется, интерес к личности монархов искусственно сдерживался по идеологическим соображениям. Из династии Романовых серьезно заниматься можно было только Петром I в силу очевидной прогрессивности его деяний. Все остальные монархи были, по сути дела, под запретом. Но кое-какие работы просачивались сквозь цензурные решетки. Была работа Н.Я. Эйдельмана о Павле, монография П.А. Зайончковского об Александре III, поверхностные, где-то даже пасквильные, книги Н.П. Ерошкина и М.К. Касвинова о Николае II, но об Александре II не было ничего.
Реформы же были предметом достаточно серьезного изучения в советской историографии. Марксистская концепция, которая лежала в ее основе, была телеологична, представляя историю как движение к одной цели. А поскольку Великие реформы подвигали страну на путь капитализма, то в конечном счете они приближали страну, а вместе с ней и весь мир к этой цели. Практически все из Великих реформ достаточно обширно были отражены в литературе, в которой отмечались как буржуазная прогрессивность преобразований, так и их феодальная ограниченность. Но при этом Александра II в них не было совсем. Писать о нем осуждающе, как, скажем, о Николае I или Николае II, было бы не совсем справедливо, говорить же о нем хорошо, как о прогрессивном деятеле, как о человеке, который совершил великий акт освобождения, не вполне соответствовало классовому подходу, поэтому был избран такой компромиссный вариант: не говорить о нем вообще ничего.
Когда наступила современная эпоха, то началась переоценка личностей и деяний многих монархов. Историки и публицисты взялись реабилитировать Николая II, Александра III, Николая I, Павла I, Петра III, т. е. тех, чья репутация в советское время была однозначно негативной. А Александр II в реабилитации не нуждался, потому что его раньше как бы и не было. Достижением современной историографии стало простое человеческое внимание к его личности, к его сильным чувствам, к его трагической гибели.
Реформы же как раз нуждались в переосмыслении. Достаточно хорошо изученные с фактической стороны, они требовали новой интерпретации — уже вне рамок марксистской концепции. Однако телеологическая парадигма в исторической науке и в еще большей степени в историческом сознании сохраняется. Реформы, так или иначе, ставятся в соотношение с важнейшими поворотными вехами в большем или меньшем отдалении: с 1 марта 1881 г., с 1905 г., с Февральской революцией. Пересмотр в общественном сознании последнего события, признание за пим трагического, а по триумфального значения с неизбежностью требует подобного пересмотра и в отношении Великих реформ. Однако признать их трагической ошибкой пока не удается.
Амбивалентность восприятия Великих реформ блестяще отразила программа хора «Валаам», посвященная 150-летнему юбилею крестьянской реформы и 130-летней годовщине смерти Александра II. Она начиналась пафосным чтением Манифеста 19 февраля 1861 г. — гуманистического акта освобождения народа, а заканчивалась не менее пафосным возвещением Манифеста 29 апреля 1881 г. — трагического акта отрицания всего, что было совершено Александром II.
Сергей ЛюбичанковскийНа мой взгляд, реформы Александра II сегодня не находятся на периферии общественного внимания, хотя и в его фокус они, видимо, также не попадают. Дело в том, что обывателям присуще свойство искать в прошлом аналогии, причем аналогии упрощенные. Сегодня, в начале второго десятилетия XXI в., очевидной является востребованность в России опыта реформаторского курса не Александра II, а Александра III, не столько либерального, сколько консервативного поворота, связанного с укреплением государственности. Это, конечно, не значит, что Великие реформы подвергнуты сегодня какой-то общественной обструкции. Как раз наоборот, крестьянская, судебная и военная реформы 1860–1870-х гг. соотносятся в сознании миллионов наших граждан с бесспорными достижениями империи, способствовавшими ее выходу из кризиса и укреплению. Однако в современном обществе есть также понимание того, что даже ради самых благих целей нельзя было допустить торговли собственными территориями (продажа Аляски), приватизации стратегических объектов инфраструктуры (железные дороги), частичной утраты общественного порядка (террор, восстания окраин и пр.) и, я бы сказал, идеологического раскола социума.
Если ранее, в позднее советское время, большинство интеллигенции, устав от навязшей в зубах государственнической риторики и перестав видеть в ней смысл (который, видимо, все же присутствовал), готово было ради «перемен», которых «требуют наши сердца», гипотетически поступиться частью этих ценностей, ссылаясь, как правило, на временный характер таких уступок, то и опыт преобразования России Николая Палкина в почти что либеральный (так утверждали многочисленные публицисты и кое-кто из историков периода перестройки) режим Александра II казался главным историческим прецедентом для «новой России». Теперь, после всего пережитого и еще переживаемого, наше общество в массе своей настолько устало от либеральной (пусть даже часто — псевдолиберальной) демагогии последних двадцати пяти лет, под прикрытием которой происходили и экономические преступления, и развал государственности, и торговля национальными интересами, и разгул национализма, что любая ссылка на тот опыт подвергается сомнению, иногда даже вопреки здравому смыслу и известным фактам — и это вполне естественно. Иными словами, дискредитация либерально-реформаторской идеи в новейшей России, объективно имеющая место быть, отодвигает на задний план общественного сознания и весь тот исторический опыт, который ассоциируется с либеральным реформаторством.
Повторюсь, это не значит, что Великие реформы подверглись какому-то забвению. Так могут рассматривать современные процессы переоценки прошлого одни лишь ультрарадикальные либералы, для которых либерализм Александра II является единственно возможной базой оценки его деятельности. Таковых меньшинство, хотя иногда кажется, что «подавляющее меньшинство». Все же сегодня Александр II гораздо чаще трактуется не как либерал, а именно как. государственник (успехи в Средней Азии, отмена унизительного Парижского мира в части «нейтрализации» Черного моря), укрепивший армию и флот (военные реформы Милютина и вел. кн. Константина) и стремившийся к восстановлению справедливости (отмена крепостного права, введение суда присяжных и др.). В этом смысле Александр II принадлежит теперь столь же «коммунистам», сколь и «демократам».
