Волжская вода, поднявшаяся темной, грозной грудью, вздувшаяся, негодующая вначале, а потом привыкшая к своей больной участи, забывшая себя, как не помнит себя опухший, бредящий больной, разлилась и затопила все низкие пойменные берега Волги.
Она хлынула в притоки, сметая ветхие пристани, поднялась выше вершин самых высоких деревьев, загоняя на образовавшиеся острова зверей и птиц, оставляя лес гнить в темных, мутных своих водах, стала подмывать, отхватывать пласты земли с высокого обрывистого берега, где были деревенские кладбища. Она беспокоила, будила покойников, рушила старые погосты; падали в воду, раскрываясь, гробы… И долго потом выносила Волга на берег останки, кресты и гробовые доски.
Скажете – этого не могло быть? Не верите, а если и верите – не видите и не понимаете? Не слышите? Что это? Неужели мы по-прежнему держим в руках совок и думаем, что перекрываем течение ручейка, и что если смоет песочный город – беда невелика, построим новый! Да образумимся ли мы? Вырастем ли из детских штанишек? Или до старости, до седины в волосах будем лепить песочные блины, играть в классики, в прятки, в догонялки? Прыгать, пиная шайбу, продвигаясь по службе; завязывать глаза и идти наощупь, стараясь не замечать, что подходишь к пропасти; вечно бежать, спешить, сидеть на собраниях, крутиться в огромном колесе, в котором все бегут, все страшно заняты, всем некогда, и проходят мимо важнейшего, мимо чего нельзя пробегать, а нужно остановиться и, наконец, немного подумать, многого-то не требуется, так, самую малость, трудно разве понять, что не стоит трогать раскаленный утюг и прыгать с тринадцатого этажа, даже если этот путь короче, бросаться под машину, даже если на дорогу выкатился мяч…
Илья так взопрел, бегая по строящейся дамбе в одном пиджачке на ветру, что простудил спину, да так, что неделю не мог согнуться, в пояснице стреляло, будто кто-то трогал оголенный нерв.
Это был первый приступ болезни, с тех пор не покидавшей его, – она регулярно повторялась зимой и в начале весны. Врачи прописали Илье змеиный яд, также ему посоветовали поменьше волноваться, поменьше курить и употреблять, почаще бывать на свежем воздухе, делать вечерние прогулки, может быть, даже пробежки трусцой, по утрам обтираться холодной водой, чистить зубы, мыть руки перед едой, а ноги отходя ко сну, регулярно стричь ногти, есть побольше фруктов, после обеда спать хоть полчаса, – и съездить отдохнуть на курорт, на море…
Скоро представился подходящий случай – отправлялась очередная экспедиция на Черное море. Как всегда в горячке, как всегда наспех, – ящики упаковывались всем, что попадалось под руку, – в один ящик просто положили кирпичи, решив подшутить, а заодно и проверить: будут ли ящики распаковываться на судне, или их так и провозят сначала на юг, потом обратно, – и только здесь вскроют и обнаружат, что возили.
Илья, как начальник экспедиции, бегал, задыхаясь, по этажам, стучал в кабинеты, получал одни подписи, за другими трясся в метро на другой конец города, а там долго томился в ожидании приема. Как-то он с очередной бумагой пробегал от одного кабинета к другому и остановился перед зеркалом поправить прическу.
Был серый, будничный день. Свет от окна за его спиной сеялся и накладывал серые тени особенно уродливо, выделял тяжелые мешки под глазами, щетину на мертвенно-сизой коже, морщины у углов рта и на лбу, просвечивающие редкие волосы…
Когда все это он успел приобрести? Не вчера ли он был молодым, здоровым студентом с нестириженой шевелюрой на голове, с южным загаром, с блестящими глазами? Нет, нет – скорее на юг!
Он вдруг понял, что он чем-то стал напоминать Татева, какое-то неуловимое сходство с ним появилось в выражении лица. Илья солидно расправил плечи, крякнул, как это обычно делал Татев, и сказал, подражая ему: «Отлич-чно! отлич-чно! Глоба-а-альнейшие пробле-е-емы!» – он радостно потер руки.
Илья снова бросился бежать по коридорам, толкаясь, размахивая бумагой. Вскоре ему начало казаться, что он так всю жизнь и провел, бегая по инстанциям, – действительно: только он родился, его сразу понесли освидетельствовать, еще ничего не понимая, не умея толком сосать грудь, он уже имел бумагу установленного образца с подписями и печатями, потом бумаг становилось все больше и больше, они множились, они управляли его движением, его мыслью; вся жизнь его состояла в том, чтобы получить очередную подпись ответственного лица на очередной бумаге: табели, ведомости, журналы, членские билеты, характеристики, аттестат, паспорт, диплом, – невозможно перечислить даже основные: сколько порогов, сколько дверей, сколько приемных, сколько кабинетов пришлось ему пройти, а сколько еще предстояло!
Но все имеет свой конец, пришло время, и Илья упаковал чемодан, сел в поезд и отправился к морю. Долгая тряская дорога, переполненные, движущиеся, как муравейники, вокзалы, утомительные пересадки, всю ночь прохрапевший сосед с нижней полки, измотали его, – до моря он добрался совсем больным, измученным духотой, пылью, сутолкой, сердце его стучало надсадно, отяжелевшая, налитая металлом голова гудела, как колокол.
Когда море выскочило, сверкая, из-за поворота, заиграло зайчиками по всему автобусу, он зажмурился от боли, ударившей в затылок, и отвернулся. Позади его завизжал от радости ребенок – золотушный, с синими венами, просвечивающими сквозь прозрачную кожицу; он запел, а точнее, стал выкрикивать без мелодии, бесконечно одно и то же, как сбившийся на одну бороздку проигрыватель: – Мы едем-едем-едем в далекие края-я-я! Мы едем-едем-едем…
Море оказалось непохожим на то море юности, каким он его помнил. И здесь была та же суета, то же утомительное мелькание жизни. Он прохаживался по берегу, пинал банки из-под мороженого; маленький черный горец предложил ему комплект скверного качества фотографий: «партрэт Сталина, Высоцкого и Божьей матери» – он отказался; потом сфотографировался в обнимку с обезьяной – обнимал не он ее, а она его. «Артур, Артур!.. – умолял фотограф. – Покажи авторитет!» Но Артур не слушал, он сорвал с Ильи шляпу, надел ее на себя и, насмехаясь, показал желтые нечистые клыки, чем сильно обеспокоил Илью. «Нет, нет, – успокоил его фотограф, – Артур не кусается, Артур у нас интеллигент!»
Илья посмотрел на Артура в шляпе и подумал, что он в самом деле мало отличается от интеллигента. Да-да, интеллигент… примат-доцент… Осталось наклеить маску, и ему можно будет поручить возглавить хоть НИИ. И будет он приходить на Научные Советы, что-то чертить научное на доске – обезьяны хорошо поддаются дрессировке. Конечно, дикция у него будет невнятная, но мало ли таких ученых? А можно и без маски, ну и что – пошепчутся немного: посмотрите, наш начальник похож на обезьяну! А другие им ответят: Ну что вы! у Артур Артурыча благородная внешность! Оцените его надбровные дуги, – разве не говорят они вам о его многолетних раздумиях, о подвижническом труде на благо науки? А что цвет лица… так это оттого, что Артур Артурыч не пожалел ради большого дела и своего драгоценного здоровья…
Илья пошел в порт; их судно не выпускали в море, потому что был военно-морской праздник, и он решил пока посмотреть на парад военных кораблей. По бухте кильватерной колонной шли крейсеры, потом на невозможной, невероятной скорости пролетел над водой на воздушной подушке монстр-небоскреб, бахнув из орудий так, что заложило уши и в ноздри ударил запах пороха, – толпа, облепившая весь берег (мальчишки, чтобы лучше видеть, залазили на деревья), стала подкидывать кепки, весело кричать: ур-р-ра!! Бойко торговали морожеными воздушными шариками, в громкоговорителях трещали праздничные марши. Илья, подхваченный общим энтузиазмом, хлопал в ладоши, кричал, подмигивал соседям: э-эх, как бахнула, а? – ел мороженое, прогуливался по тенистым аллеям и легко, спокойно улыбался.
На следующий день море открыли, судно вышло. Илья стоял опершись о леера на корме, смотрел на сверкавшее море и чаек, повисших на воздушном потоке, редко двигавших то одним, то другим крылом. Илья находился под впечатлением праздника, улыбался, вдыхал пряный морской аромат, и на минуту из молодости до него донеслась нота, мучительно сжавшая сердце, и почему-то, может быть, от свежего ветра или яркого солнца, у него навернулись на глаза слезы. Но это продолжалось минуту, а потом он пошел на камбуз обедать. Подавали как всегда пшенку, которую он не выносил с детства, и испорченное, отдававшее селедкой масло. Как всегда он пожелал всем приятного аппетита и отличного пищеварения, и ему пожелали всего хорошего, а потом, когда подходили запоздавшие и желали того же, он с готовностью отвечал: спасибо! спасибо! спасибо! – чтобы хоть этим занять челюсти.
А к вечеру в море поднялась непогода, разыгрался шторм с ураганным ветром и волнами, перехлестывавшими суденышко, достававшими до капитанской рубки, где вахтенный матрос, стоявший у штурвала, направлял судно носом к волне и пел о верном «Варяге», который не сдается в бою.
