Я постоял у раскрытого окна - колотилось сердце - и сел в кресло. Ноги у меня мгновенно стали ватными, и я, кажется, охрип. Дело в том - я это понял сразу, как только его увидел,- что я поразительно похож на него.
Дома всегда твердили, что я в маму, и я так считал. Теперь я понял почему: чтоб скрыть сходство с Николаем Ивановичем. Между прочим, они с мамой походили друг на друга, как брат и сестра.
Неудивительно, что отец - "бешеный географ", "неистовый Дима" - так хотел всегда переделать меня. И все же он меня любил и такого - до странности похожего на Николая Ивановича,- любил, как родного сына. И я любил его. И это сходство мне было ни к чему. Оно было мне неприятно. Я заметно расстроился.
Успенский серьезно и внимательно приглядывался ко мне. Он, конечно, тоже заметил сходство. Я был благодарен ему, что он не подал даже вида.
- Что хочешь: чаю, вина? - спросил он, стоя посреди комнаты.
- Спасибо. Я бы выпил стакан воды.
- Газированной?
Мы выпили по стакану воды. Он сел с к ю дивана и закурил. Предложил нерешительно и мне. Я благоразумно отказался. Мы помолчали. Он курил, а я смотрел на него. Странное ощущение, довольно тягостное, что я это вижу во сне, овладело мной. Передо мной сидел чужой, незнакомый человек, и он именно дал мне жизнь. Знать, что он мне отец, видеть сходство и не чувствовать себя сыном. Никакого "зова крови". Ни малейшего!
Он заметно волновался. Узкая матовая рука с длинными тонкими пальцами (я всегда стеснялся своих рук, как у девочки) слегка дрожала. Он явно не знал, с чего начать разговор. Я был в более выгодном положении. У меня был отец, которого я любил страстно, а у него не было сына, кроме меня, и, наверно, не будет. Ноги у него были маленькие для мужчины, наверное, 39-й размер, не больше. Как и у меня. Среднего роста, худощавый. Костюм, наверное, 50-го, рост 2-й. А у папы был 5-й рост и размер 56-й. Фу, какая чепуха лезла мне в голову!
Итак, это был худощавый смуглый мужчина, на вид лет сорока, с узким, очень нервным лицом и какими-то беззащитными серо-зелеными глазами. Густые каштановые волосы он зачесывал назад, открывая красивый большой лоб. Николай Иванович казался не то что женственным, но хрупким, слабым. И сейчас, не решаясь начать говорить о главном, что его интересовало, он мямлил и даже заговорил о погоде... Приходилось брать инициативу в свои руки, а то так и будем говорить о погоде, о театре и книжных новинках.
- Можно мне задать вам вопрос? - перебил я его.- А если у вас есть вопросы, то, пожалуйста, спрашивайте.
Лицо его приняло настороженное выражение, словно он боялся какого-то подвоха.
- Спрашивай,- коротко разрешил он.
- Бабушка мне рассказала о вас все, что знала сама. Я хочу спросить... как вы могли простить маму? Как вы могли ее принять?
В глазах его блеснули насмешливые искорки.
- Я всю жизнь любил одну женщину - твою маму.
- Ты всегда всем прощаешь? - пробормотал я и только тогда спохватился, что назвал его на "ты". И покраснел.
- Мне будет очень приятно, если и ты будешь обращаться ко мне в личном указательном местоимении,- пошутил он.
Я покраснел еще сильнее, рассердившись на себя.
- Нет, я не всем прощаю и не всегда,- спокойно сказал он, будто не замечая моего смущения.- Есть одна категория людей, которым я никогда не прощаю, которых не приемлю, это - мещанство. Самая страшная и самая отвратительная категория людей, сынок. (Вот-вот, я назвал его на "ты", а он меня сразу уже "сынок"!) Мещанство страшно своей способностью к мимикрии, потому что, принимая личину нового, прогрессивного, оно на самом деле подгрызает, источает это новое, как жучок древесину. Я много думал об этом. Фундамент всей мещанской мудрости состоит в том, чтобы быть, "как все", "как люди", чтобы не выдаваться из ряду вон. Ох, как они ненавидят умственную самостоятельность, непохожесть, талант!
- Вот уж правда! Можно, я расскажу тебе про своего друга Марка? перебил я Николая Ивановича.
И я тут же рассказал ему историю Марка. Как дядя сдирал с него штаны в присутствии девушки, как потом пытался засадить в колонию. Все-все рассказал.
Николай Иванович умел слушать. И я рассказал ему о роковой встрече с Гусем... Затем о Тане.
- Мне бы хотелось видеть эту девочку,- сказал он, улыбаясь. У него очень хорошая улыбка - добрая, нежная и язвительно-дерзкая в одно и то же время. Он хорошел, когда улыбался.
- Приходи к нам и увидишь. И бабушка будет рада! - пригласил я.
Потом мы пили чай. Вместе накрыли на стол. Николай Иванович повеселел и стал рассказывать о своей работе. Приглашал меня побывать у него в институте...
Да, он был генетик по призванию. Когда он говорил о своей науке, все в нем загоралось каким-то внутренним светом, вроде того, который зажигается в женщине, когда она говорит о своем ребенке.
- Давай-ка выпьем вина за нашу встречу! - вдруг перебил он сам себя, полез в низкий сервант и достал бутылку какого-то вина в плетеной корзиночке. Не успел он разлить вино, резко прозвучал звонок.
- Либо телеграмма, либо Геля,- сказал он, направляясь в переднюю.
Это была Ангелина Ефимовна.
- Принесла тебе грибов,- сказала она,- очень вкусно, только наша Аня может так приготовить. А... Коленька! А я от вас. Таня очень мне понравилась. Чудесная девочка! Вы, кажется, пьянствуете?
- Только собирались,- сказал Николай Иванович, ставя третий бокал. Он торжественно разлил вино.
- Выпьем за моего сына,- медленно произнес он.
- За моих отцов,- сказал я.
Вино было вкусное.
Ангелина Ефимовна стала рассказывать о том, что начала писать новый труд.
- Если понадобятся добавочные сведения, придется съездить на плато...
- Соскучилась? - усмехнулся Успенский.
- Ужасно. А ты, Коля?
- И я... Поедемте вместе, Ангелина Ефимовна.
- А как со здоровьем?
- Ничего... Только воздуха не хватает.
Уже в машине Ангелина Ефимовна сказала запомнившиеся мне слова:
- А Лиля ошиблась. Как она ошиблась! Вторично. Помяни мое слово, ей опять придется сбегать от Николая. Он же обязательно что-нибудь учудит. Он и в грош не ставит материальные блага. И неуживчив, и от людей требует слишком много. А свою лабораторию на Баренцевом море вспоминает как потерянный рай. Любимая работа, добрые товарищи и чарующая природа Севера. Это ли не счастье? И поймет ли это счастье Лиля?
Глава семнадцатая
"НА ВЕРШИНЕ МЫ ВСТРЕТИМСЯ..."
"Дорогой Николай! Тебе пишет Санди Дружников по поручению твоего отца. Дмитрий Николаевич напишет потом, сейчас он не в состоянии. Нас постигло огромное несчастье: погиб наш общий друг пилот Ермак Сафонов.
Жалко жену и сына. С обсерваторией на плато у нас установлена радиосвязь, и я уже известил их. Послал и письмо, где коротко изложил обстоятельства гибели. А потом подумал, что тем, кто знал и любил Ермака, наверное, захочется узнать подробности о его жизни и гибели. Вот я взял и перепечатал на машинке некоторые места из своего дневника. Первый экземпляр послал Валентине Владимировне, второй тебе.
Не убивайся так сильно. Ничего не поделаешь. Освоение нового материка никогда не обходится без жертв. Пилот Сафонов жил и погиб как герой. Но он был больше чем герой: он был добрый человек! Жаль, что мы его не уберегли.
Твой отец шлет тебе привет. Он много про тебя рассказывал. Он очень тебя любит.
Всего доброго! Океанолог Дружников".
Из дневника Санди
Все семеро, в темных очках от слепящего света, мы стояли на тридцатиметровом обрывистом берегу и смотрели вслед кораблю. "Дельфин" с трудом вырвался из окружения льдов, дал прощальные гудки и скрылся за лиловым горизонтом. Мы остались одни, немного растерянные и подавленные, в каком-то словно нереальном мире, будто на чужой планете за тысячи световых лет от Земли.
Слепящий свет полуночного солнца, сверкающая бирюза льда. Шло бурное таяние. По всему острову журчали ручьи и речки. Тысячи ледяных скульптур, изъеденные ветром, словно творения абстракционистов - беспредметные, причудливые, страшные,- истекали, таяли, рушились. Под ногами влажные, скользкие камни всех окрасок: зеленые, красные, желтые, серые, черные. Обнажившиеся пятна лишайников на влажной почве. Далеко внизу серые блестящие волны зыби, белые айсберги в кипящей пене. Нет, мы все же были на родной Земле: большие стаи серебристо-серых буревестников носились над самой водой, жадно хватали живую пищу, утомившись, отдыхали на льдинах. В скалах острова Грина с нависшими шапками снега, то и дело падающими вниз, гнездились бакланы, оглушительно кричали поморники, буревестники... А слева от нас, в лиловатой туманной дымке, мерцала Антарктида - мрачное беспредельное плато. Но оранжевые сборные домики станции, радиомачта с советским флагом, метеоплощадка казались такими привычными, земными.
- Какие возможности для научных исследований на этом благодатном острове! - сказал профессор Черкасов.
Никто не ответил ему. Мистер Слегл взглянул на него и, переведя взгляд на океан, прочитал по-английски:
