Но западня, в которую суждено было попасть графине Пимберг, представляла собой нечто необыкновенное в своем роде, «тонкую, незаурядную работу» – верх изобретательности. Любопытно, что русский и англичанин действовали тут сообща, по-видимому, не зная никаких соображений совести, чувства чести или жалости. Алексей Орлов и Джон Дик сообща старались завлечь несчастную в ужасную западню. По их наущению английский банкир из Рима, Дженкис, явился к молодой женщине с предложением неограниченного кредита от Гамильтона, между тем как русский офицер передал ей от имени Орлова самые лестные уверения, на какие она только могла надеяться. Орлов якобы убедился в подлинности документа, показанного ему княжной, и вместе с тем желал отмстить Екатерине за себя и за брата. Он пригласил претендентку приехать к нему в Пизу. Напрасно влюбленный Доманский, которому искреннее чувство придавало без сомнения дальновидность, пытался удержать от подобного шага ту, с которой намеревался разделить и удачу и неудачу. Она приказала ему молчать, говоря, что пойдет туда, куда ее зовет судьба.
В Пизе ее приняли как коронованную особу. Она еще раз переменила фамилию и теперь называлась графиней Силинской. Орлов даже окружил ее знаками уважения, к которым искусно примешивал проявления сентиментальности. На глазах недоверчивого и встревоженного Доманского он не щадил ничего, чтобы успокоить и отуманить свою жертву, сопровождая яростные восклицания против Екатерины и ее нового фаворита, знаками несомненного увлечения делом претендентки, почти рабским повиновением ее малейшим желаниям и скромными намеками на страсть, которую не смел высказать, но к которой как будто примешивал уже личные честолюбивые надежды. Празднества, где княжна играла роль хозяйки, сменялись одно другим; она несколько раз ездила в Ливорно, встречая там роскошный и любезный прием у Джона Дика. Не нарушая своей высокомерной сдержанности, княжна, однако, постепенно скользила вниз по роковому наклону. Как бы желая устранить ее последние сомнения, Орлов прямо высказал ей свое желание и надежду разделить с ней престол, который намеревался завоевать для нее. Она согласилась на обручение – комедию – которое он пожелал отпраздновать примерным морским сражением своей эскадры на Ливорнском рейде. Чтобы присутствовать при празднестве, княжна должна была переехать на борт адмиралтейского корабля. В последний раз, перед там как ступить на край пропасти, она приняла испуганного Доманского и с презрением выслушала его предостережения. Ее появление на корабле было встречено артиллерийским салютом и криками: «ура». Но вдруг завеса, которой ее искусно окружали, разорвалась: Орлов исчез; княжна увидала себя окруженной солдатами, по-видимому, вовсе не расположенными повиноваться ей; Доманский и Чарномский, обнажившие шпаги, чтобы защитить ее, были тотчас же обезоружены. Ее заперли в каюту, и через несколько минут солдат бросил ей, ни слова ни говоря, драгоценный перстень, который она дала за несколько дней перед тем тому, кого считала уже своим супругом. Она написала Орлову несколько слов; солдат, которому она доверила свое послание вернулся с апельсином, завернутым в бумагу, с написанным на ней ответом «жениха», который он желал скрыть от всех. Орлов говорил, что сам в плену, как она, и ничем не может помочь ей.
Корабль снялся с якоря; Орлов остался в Ливорно, а отвезти пленницу в Петербург было поручено храброму Грейгу.
Он обращался с ней почтительно, по-видимому, доказывая этим, что видел в ней не простую авантюристку. Она была заключена в капитанскую каюту. При ней оставили двух из ее слуг. В Петербурге, куда она прибыла 24 мая 1775 г., допросить ее было поручено Голицыну. Он послал свое первое донесение через две недели. Этот документ рисует узницу женщиной среднего роста, худощавой, красивой брюнеткой с карими, немного косящими глазами, с удлиненным горбатым носом – вообще похожей на итальянку – говорящей по-французски и по-немецки и ни слова по-русски. Осматривавшие ее доктора нашли у нее грудную болезнь в сильной степени. Она называла себя Елизаветой и говорила, что ей двадцать три года и уверяла, что не знает ни своей национальности, ни места своего рождения, ни фамилии родителей. Воспитывалась она в Киле, в Голштинии, у француза Перэ или Перан и крещена была в греческую веру. В девять лет ее увезли из Киля: ее сопровождала туземная уроженка, Екатерина, и трое мужчин – какой национальности, она не знает. Она проезжала через Петербург. Ей говорили, что ее везут к родным в Москву. Таким образом она приехала в Персию, в Багдад, где ее принял в доме богатый купец, по имени Хамет. Персидский принц, Хами, тоже пользовавшийся гостеприимством этого Хамета, отвез ее в Испагань, окружая заботами и даже уважением и уверяя ее, что она дочь императрицы Елизаветы. Она прожила в Испагани до 1769 г. Потом она путешествовала по Европе со своим покровителем, переодетая в мужское платье в Астрахани, чтобы проехать по России. Она еще раз была в Петербурге, но останавливалась там всего на одну ночь. Принц Хами, отозванный неотложными делами на родину, расстался с ней в Лондоне, оставив ей много драгоценных камней и золота в слитках. Таким образом она очутилась в Париже персидской княжной. Она отрицала, что сама послала Орлову завещание императрицы Елизаветы. Она получила этот документа в Рагузе, неизвестно от кого, при письме, советовавшем ей отослать его командующему русским флотом. Она так и сделала, надеясь получить сведения о своем происхождении и о цели посылки. Она всегда слышала разговоры о своем рождении и правах, обусловленных этим документом; но никогда не верила всем этим рассказам. Орлов первый убедил ее.
К донесению, содержание которого приведено нами вкратце, Голицын приложил письмо княжны к Екатерине, где пленница просила – но тоном лица, требующего принадлежащего ему по праву и скорее способного оказать милость, чем получить ее – свидания с императрицей. Княжна писала: «Я могу доставить вашему государству большие преимущества. Я уже доказала это. Мне надо для этого только получить возможность уничтожить все россказни, которые пустили про меня. Письмо подписано: „Елизавета“. – Вот так продувная негодяйка! – воскликнула Екатерина, прочтя записку. – Дерзость письма превыше всякого ожидания. Я начинаю думать, что она сумасшедшая. – Голицыну было приказано добиться от узницы более искреннего, серьезного признания. Всем было известно, что она авантюристка. Следовательно, самое лучшее для нее было бы вступить на путь признаний, начав с указания на того, кто научил ее всей этой комедия. Но признания не последовало; императрица решилась, не ожидая его, сама навести справки, и вынесла из них убеждение, что самозванка – дочь пражского трактирщика. Екатерина говорила, что это она узнала от Гённинга, английского посла. Из депеш же последнего в английское министерство иностранных дел видно, что он сам был хуже осведомлен. Однако он заявил о своей уверенности, что эта особа комедиантка, к тому же еще плохо знающая свою роль. Впрочем, он вообще относился ко всему этому делу довольно равнодушно.
Через месяц, из повторного донесения Голицына, видно, что он недалеко подвинулся вперед. Когда узнице сказали о пражском трактирщике, она заявила, что, знай она, кто выдумал это, она выцарапала бы тому глаза. Допрошенный Доманский тоже не мог сообщить никаких сведений. Он высказывал готовность до конца жизни оставаться в тюрьме, лишь бы ему позволили жениться на молодой женщине. Когда с ней заговорили об этом браке, она сказала, что Доманский сумасшедший, не знающий даже иностранных языков, и для нее не бывший никогда ничем другим, как слугой. Фельдмаршал тщетно истощил все средства, чтобы сломить упрямство самозванки, доходя даже до лишения ее пищи и многого необходимого в жизни. Люди, день и ночь сторожившие заключенную, не могли подметить ни минуты душевной слабости или утомления ролью, которую она взяла на себя. Она снова пожелала написать императрице, и тон записки – на этот раз не подписанной – был гораздо скромнее. Она просила монархиню простить ей, если она оскорбила ее помимо воли, выслушать ее и быть ее судьей. Она прибавляла, что «положение ее способно заставить содрогнуться природу».
Между тем грудная болезнь, замеченная врачами в самом начале, быстро прогрессировала. К больной привели священника. Когда он вздумал на исповеди спрашивать умирающую о ее роли и приключениях, она отстранила его жестом и закончила свою жизнь, говоря: «Читайте отходную; больше вам здесь нечего делать».
Она умерла 4 декабря 1775 г. в Петропавловской крепости. За некоторое время до того Алексей Орлов в письме предупреждал императрицу о могущей возникнуть для него необходимости отказаться от командования флотом ввиду негодования, возбужденного против него в Италии увозом самозванки. Он говорил, что жизнь его не безопасна в этой стране. Между тем в письме от 22 мая 1775 г., писанном рукой Екатерины, высказывается полное одобрение его образу действия. Мы не раз уже имели случай заметить: вдова Петра III вообще относилась снисходительно к авантюристам; но только в том случае, если они не становились поперек ее собственной авантюры, грозя помешать ее успеху, столь выгодному как для нее самой, так и для России.
