Вскоре после того, как иссяк направленный в Германию поток иностранных денег, ловушка, изобретенная союзниками, захлопнулась. Поскольку закон о рейхсбанке от 1924 года запрещал центральному банку авансировать государству наличность сверх низкого установленного уровня, федеральные и региональные правительства бросились в частные коммерческие банки, прося денег у них. Банки, одалживая деньги по канонам прибыльности, не сумели приспособиться к новым условиям, и те из них, которые решились приобретать государственные облигации, в той же пропорции снизили свою активность в частном секторе, что усугубило напряженность на финансовом рынке и подстегнуло рост безработицы (197). Так же как в 1923 году, германская банкирская решетка оказалась буквально колонизована союзными инвесторами: в 1930 году более 50 процентов всех депозитов германских банков принадлежали иностранцам. (198). Это были деньги, которые испарятся при первых признаках краха. И, наконец, в довершение всех бед, неколебимое бремя репараций сковывало всякую свободную финансовую инициативу со стороны рейха. «Машина Дауэса» прочно и надежно пригвоздила Германию к кресту.
Когда в марте 1931 года Германия и Австрия объявили о своем желании создать таможенный союз, который de facto можно было назвать Anschlussom*,
* Аншлюс (букв.: присоединение) — аннексия Австрии Германией.
созданием более крупного немецкоязычного государства в республиканском обличье, жизненно важные денежные фонды были таинственным образом отозваны из Австрии в мае, а из Германии в июле, вскоре после того, как кабинет Брюнинга издал новый набор экстренных декретов. То были обдуманные меры — сокращение окладов правительственных чиновников, снижение государственных расходов, уменьшение военных пенсии и повышение налогов — все эти меры были названы дефляционной политикой. Единственное, чего этим добились — это сокращения денежной массы, чтобы сделать пропорционально более доступными золотой запас и иностранную валюту, которые, впрочем, также как в 1923 году, — видимо, случайно, — германские абсентеисты и иностранцы быстро перевели за границу.
Через несколько недель после этого мертворожденного аншлюса Соединенные Штаты, как и предсказывал швейцарский банкир Сомари в 1926 году*,
* см, выше, стр. 261
провели тарифный акт Холи-Смута, согласно которому устанавливались тарифные ставки на уровне более 20 процентов, на самом высоком за всю историю США.
После заявления о возможном аншлюсе Германия превратилась в осажденный город с перерезанными коммуникациями и путями подвоза. Все припасы защитников города были урезаны недремлющими противниками... Раздававшиеся голоса все чаще упоминали имя библейского Самсона, намекая на единственный возможный теперь для Германии путь. Ибо в самой глубине всякой тевтонской души лежит неистребимое убеждение в том, что Германия не может пасть одна и что европейская цивилизация ненадолго переживет ее падение и крах (199).
20 июня на волне уплывающего из Германии золота и беспорядков, вызванных этим обстоятельством в ведущих банках Запада, президент США Гувер объявил о замораживании репараций и долгов сроком на один год. Эта мера была продиктована желанием дать передышку немецкой экономике и уберечь ее от полного краха и коллапса. Четыре дня спустя, после унизительных просьб со стороны канцлера Брюнинга и нового управляющего Рейхсбанком Лютера, французские, американские и британские центральные банки, в дополнение к новому швейцарскому учреждению, выдали Германии заем — но это были крохи. Немцы попросили больше. 9 июля Лютер — с остановкой в Париже — прилетел в Лондон, чтобы умолить кредиторов оживить Веймарскую республику. Норман в ответ только покачал головой, как он сделал это за восемь лет до этого в присутствии управляющего Хафенштейна; он выразил сочувствие, но заявил, что в настоящий момент ничего не может сделать. Причина, с сожалением заключил он, скорее политическая, чем финансовая. В то же время Норман посоветовал Лютеру еще больше ограничить кредит (200). Очевидно, Норман был преисполнен решимости отстранить кабинет Брюнинга—Лютера от власти путем длительного финансового удушения. Уже до этого, после падения банка «Кредитанштальт», британский управляющий заявил корреспондентам газет, что Австрийскому банку был нужен иностранный «мясник» и что Шахт оказался «самым подходящим типом такого мясника» (201). Шахт был, видимо, польщен, но к этому времени он был уже «занят». Вероятно, ему так понравилось то, что он прочитал в «Майн Кампф», что он в январе 1931 года решил встретиться с автором, чтобы обсудить некоторые проблемы. «Стало совершенно ясно, что в то время, как французская политика направлена на сохранение статус-кво, Норман... делал все для установления нового порядка» (202).
Финансовые контуры «нового порядка» были обозначены летом 1931 года. В июле, после краха нескольких крупных банков и их реабилитации за государственный счет, самая острая фаза германского кризиса осталась позади, но никакого возвращения к «нормальным условиям» не произошло (203). Был введен строгий валютный контроль наряду с учреждением специальных банковских консорциумов для спасения самой здоровой части бедствующей экономики. Государственный контроль над экономическим аппаратом был значительно расширен. Эту систему потом унаследовали нацисты, и именно этот подход послужил топливом чудесного экономического выздоровления. Специальное соглашение о замораживании было заключено с кредиторами 1 сентября. При этом в Германии было заморожено долгов на сумму 1 миллиард 250 миллионов долларов. Из этих замороженных кредитов 30 процентов были британские краткосрочные займы; за пару недель до этого началась последняя «утечка» фунта стерлингов. Официальная безработица в Германии между тем достигла пятимиллионной отметки.
В октябре, как раз тогда, когда лопалась и трещала по швам международная финансовая система, офицеры королевских военно-воздушных сил сопровождали Альфреда Розенберга, гитлеровского расового теоретика, в его посещениях лондонских клубов. Среди прочих Розенберг встретился с директором газеты «Тайме» Джеффри Доусоном; издателем газеты «Дейли Экспресс» и закадычным другом Черчилля лордом Бивербруком; и с самим «человеком-пауком» Норманом, которому Розенберг приглянулся своими антисемитскими изысканиями; кроме того, была встреча с одними из будущих влиятельных сторонников нацизма, директорами банкирского дома Шредера (204). Это был концерн, имевший большое влияние во всемирной банковской сети; официальным представительством Банка Шредера на Уолл-стрит было не что иное, как контора «Салливен и Кромвель», где завершили свое ученичество братья Даллесы, Джон Фостер, юрист американской делегации в Версале и будущий государственный секретарь США и Аллен, возглавлявший в годы холодной войны Центральное разведывательное управление (ЦРУ) (205). Бруно фон Шредер, патриарх компании, был в 1905 году одним из учредителей англо-германского «Юнион-Клуба» (206), и его банк вошел в «тот узкий круг лондонских финансовых домов, пользовавшихся признанным (пусть и неофициальным) влиянием... в правлении Английского банка» (207). «С началом войны Шредеры стали финансовыми агентами Германии в Лондоне» (208). С 1918 по 1945 год доверенным лицом Шредеров в Английском банке был человек по имени Фрэнк К. Тайаркс, занимавший последовательно ряд постов и должностей. Тайаркс участвовал в «немецком эксперименте» с самого его начала в 1918 году (209).
В течение какого-то времени германское правительство выплачивало пособия по безработице, но после краха 1931 года безработные были предоставлены своей судьбе. Боевики противоборствующих политических партий дрались на улицах, лилась кровь. В этой обстановке 10 октября 1931 года Гитлер, как представитель нового массового движения Германии, встретился с президентом Гинденбургом. Своевременность этой встречи просто поражает: прошло всего две недели после отказа Британии от золотого стандарта, а нацисты уже ищут встречи с президентом Германской республики, чтобы предъявить то, что с полным правом можно назвать законной претензией на власть. С точки зрения морских держав, предпосылки для такой встречи не могли быть более благоприятными: новый динамичный лидер националистов встречается лицом к лицу с эрзац-кайзером Гинденбургом — герой войны и блистательный символ императорской эпохи. «Дело сделано» — так, должно быть, думали они.
Но дело не было сделано. Гинденбург испытывал глубочайшее отвращение к этому «богемскому ефрейтору»; он принял Гитлера, беседовал с ним и отпустил с ледяной холодностью. Германия сопротивлялась. Гинденбург решил до конца поддерживать своего канцлера Брюнинга.
Озлобленный Гитлер принял участие в крупной антиреспубликанской манифестации правых, состоявшейся 11 октября в Бад-Гарцбурге, где частные армии правых партий и толпы их сторонников маршировали по полю, а на помосте стояли лидеры, включая Шахта. Последний, ставший к тому времени официальным экономическим советником Гитлера, не мог скрыть своего восторга и произнес речь, весьма, кстати, подлую, в которой высмеял жалкие попытки Лютера — своего преемника на посту управляющего Рейхсбанком — спасти положение.
