Валентин Костылев - Иван Грозный (Книга 3, Невская твердыня)

Ознакомительная версия.

- Так ли?! Правда ли, что не хотите вы, чтобы я умер?! - с трудом выговаривая каждое слово, спросил он их.

Опять заголосили бояре, уверяя царя в своей преданности престолу.

Выслушав их, он усмехнулся:

- Можно ли тому верить?! Дорог ли я вам, как вы то говорите? Когда я умру, вам посвободнее будет... Царевич не такой... Он другой.

Бояре стали на колени, расчувствовались, принялись слезно умолять царя не говорить таких слов.

- Буде! - произнес царь. - Коли так, мне и умереть не страшно. Государство мое не погибнет. Царевичу Феодору будете служить, как и мне...

Бояре, склонив в унынии головы, слушали слабеющий голос царя:

- Нет!.. Нет!.. Не то! Я не хочу умирать!.. Не буду...

Царь впал в беспамятство.

Черные мысли о близкой смерти в последние дни одолевали царя. Часто он запирался в своей моленной и со слезами на глазах молил бога об отпущении ему грехов. Наедине перед божницей он начинал перебирать все, что знал дурного о себе. Но, вспоминая о своих жестоких казнях, он часто вдруг приходил в крайнее смущение. Властно захватывала мысль: как же он мог иначе поступить?! А если бы он помиловал изменников, что тогда? Не случилось бы разве ущерба христианской вере, не послужило ли бы это порухе в государстве, устояла ли бы тогда Русская земля перед недругами? Он знал, он чувствовал, что великое горе постигло бы Русь, если бы он пошел на поводу у бояр-изменников, у друзей князя Курбского. Невольно задавал царь себе вопрос: велик ли грех государя, который губит изменников?

Эти размышления казались ему грешными, он отгонял их от себя, оставаясь не убежденным в их греховности. Он путался в своих взбудораженных мыслях, заглушая их неустанными, мучительными поклонами, бия лбом об пол, покрываясь потом и обессиливая окончательно.

- Прости меня, господи, - шепчет он при каждом поклоне, а дерзкие мысли лезут и лезут в голову: "за что прощенье? разве ты виноват?" Но... смерть! Она заставляет, она требует отрекаться от себя, от земной правды, во имя правды небесной, о которой постоянно твердят ему обиженные им попы и монахи. Но и тут царя берут сомнения: разве можно почитать "небесной правдой", что монастыри имеют десятки тысяч десятин земли, а иной служилый, всю жизнь проведший на полях брани дворянин, и десятины не имеет, слоняется, как нищий, по городам?! Опять сомненья, опять неверие! Монахи своекорыстны!

Вчера только он приказал казнить одного монаха, который оскорбил царское имя в спорах с дьяком, отмежевавшим у монастыря землю в пользу дворянина.

Было страшно, боязно давать такой приказ, а нужно.

Теперь проклинают, поди, его, царя Ивана, все иноки того монастыря. А не казнить?.. Не мог царь. Пускай даже перед смертью!

Опять!.. Опять! Иван Васильевич спохватился и снова стал беспощадно биться лбом об пол, моля у бога прощения за казнь монаха.

И снова, как бы оправдываясь перед богом, он вспоминает королей Людовика XI, Генриха VIII, Эрика XIV, Марию Английскую, папу Григория XIII и всех других государей, также не щадивших своих врагов. Царь старается сам себе доказать, что он не столь жесток, как они.

Выйдя из моленной, царь невольно тянулся к окну и снова, содрогаясь от ужаса, вглядывался в мутно-золотистый крест на небе.

- Уйди, смерть!.. Уйди!.. - шептал он, пятясь от окна.

Однажды царь распорядился послать в Холмогоры и Колу за ведуньями и колдунами, о которых ему рассказали поморы. Поморы, приехавшие в Москву, наговорили много чудесного о тех ведуньях и колдунах, - что они и судьбу, де, предсказывать могут и лечить разные недуги ловки.

Бельский на другой же день послал за колдунами гонцов к Студеному морю.

Герасиму и Андрею посчастливилось не только встретиться в Холмогорах, но жить в одной избе и, как встарь, по-дружески беседовать, вспоминая далекие годы детства, побег из вотчины Колычева и ливонские походы.

При свете лучины, тепло натопив печку, сиживали они вечерами на скамье и делились своими впечатлениями о пережитом. Герасим рассказал Андрею, как он подружился с эстами, как они заодно с русскими порубежниками отбивались от немецких разбойников, нападавших на русские станы, как охраняли они устье Наровы, чтобы дать безопасный выход кораблям нашим и иноземным в море и к Нарве. Да и нашествию шведов они, тоже вместе с эстонскими крестьянами, давали жестокий отпор, невзирая на свою малочисленность. В защите Нарвы также участвовал Герасим. Он рассказал Андрею и о той жестокой сече, которая произошла под Нарвой. Семь тысяч русских воинов, стрельцов, жителей Иван-города и эстов полегло в этом бою. Нелегко досталась Нарва и шведам! Их полегло еще больше.

Андрей с тяжелым, мучительным вздохом сказал:

- А помнишь, Герасим, сколько радости было, когда мы брали в Ливонии крепости?

- Да... - вздохнул и Андрей. - А где теперь Басманов?

- Разве ты не знаешь? Их обоих, и Алексея и Федьку Басманова, казнил царь лютой казнью. Забылись они. Через царевы порядки стали шагать. Вольничать не по чину. В Москве рады все были их казни. Грязных царь удалил от двора. Неизвестно, что с ними...

Как-то в один бурный, вьюжный день Герасима и Андрея вызвал к себе двинский воевода, князь Звенигородский, и объявил им, что в Андрее больше уже нужды нет, - пушечным заграждением он оснастил вновь строящуюся при устье Двины крепость вполне. В Москве пушкарь Чохов будет нужнее, чем в Холмогорах. Услыхав это, Герасим попросил воеводу отпустить и его в Москву, чтоб взять жену и дочь и привезти их в Холмогоры. Воевода дал и ему охранную дорожную грамоту и сказал:

- Захватите с собой шесть десятков волхвов, звездочетов, колдунов и ведуний, собранных мною по цареву приказу в нашем краю и в Лапландии. Будьте начальниками в этом обозе. Отвезите сию окаянную орду в Москву.

Когда наступил день отбытия каравана, оба они были смущены и озадачены странным, чудным видом разношерстной толпы кудесников. Многие были одеты в какие-то меховые мешки с хвостами и в высокие с заячьими ушами колпаки, у других были колпаки синие с золотистыми звездочками. Некоторые из них лица свои измазали разными красками.

Ведуньи - древние старушки, крючконосые, все в морщинах. Были старухи с седыми усами на губах - настоящие ведьмы! Герасим и Андрей старались быть от них поодаль, их приводило в ужас шепелявое ворчание старух.

- Господи боже, и зачем понадобились царю подобные образины? почесал затылок Андрей с усмешкой.

Насилу усадили всю эту колдовскую ораву в сани. Кто никак, по старости, сам влезть в сани не мог, того ямщики подсаживали насильно, приговаривая: "Да ты не барахтайся, лезь, лезь, тебе говорят, нечистая сила!"

Пришел час - тронулись. Со скрипом, с оханьем, с ворчанием, но с места все-таки сдвинулись. И то хорошо!

День был не особенно морозный. Легко дышалось. Андрей с сыном и Герасим сели в закрытый возок: тесно, зато тепло, уютно.

- На кой бес государю понадобилось колдунов издалека везти! В Москве да вокруг Москвы своих сколько угодно, - тихо проговорил Герасим.

Андрей тихо шепнул:

- Чудит государь в последнее время. Слух ходит, будто, как море отняли у нас, так и в уме он тронулся. Правда ли то, нет ли, а на посадах болтают. Может, и врут.

Герасим перекрестился.

Среди оснеженных сосен и елей, через села и деревни, тихо пробирался "колдовской" караван, как его назвал Андрей, пугая людей, оленей и зайцев. В одном месте вспугнули и косолапого, - громадный, толстый, он, легко подпрыгивая, без оглядки скрылся в лесной чаще. Сороки, вороны и всякая другая птица то и дело взлетали в воздух.

Там, где проходил обоз, оживал дремучий лес, и казалось, не полозья скрипят, а какая-то таинственная музыка исходит из глубины чащи, - так раскатисто звенело в морозной тишине движение саней.

Ехали уже дней десять с остановками на попутных "ямах", наконец добрались до Вологды, а затем Ярославль, Александров, а там и Москва. Когда показалась она, окутанная легким туманом, Андрей набожно перекрестился. Велел и сыну последовать его примеру.

Велика была радость Охима и Параши с дочерью Натальей, которых Герасим временно поместил в доме Чохова, когда уезжал в Холмогоры. Объятьям и поцелуям не было конца.

Прибывших в Москву волхвов, звездочетов, колдунов и колдуний разместили в особом, отведенном для них доме на окраине Москвы. По приказанию царя туда ежедневно ездил верхом, окруженный стражей, Богдан Бельский, чтобы беседовать с ними об огненном кресте, который застыл в небесной выси.

Самому Бельскому было и смешно и противно заниматься этим делом. Не верил он стариковской и старушечьей болтовне, но вида не показывал.

Большинство из них, особенно лапландские волхвы, не зная московских нравов, без стеснения предсказывали скорую смерть царю, тем более что они хорошо знали о тяжелой болезни царя Ивана, о том, что тело его пухнет, что с каждым днем он становится все слабее и слабее.

Изо всех сил они старались уверить Бельского, что огненный крест предвестник скорой кончины царя и начала великих неурядиц в Московском государстве.

Ознакомительная версия.