Делая выбор между революционными и социалистическими партиями, я остановился на Р.С. Д. Р. Партии, а именно фракции „большинства“. Принципы международной революционной соц. демократии кажутся мне всего более правильными, а разъяснения этих принципов и применения их в России всего более соответствующие в данное время боевым задачам великой русской революции. Кроме того — моя поездка в Финляндию и свидание с выдающимися петербургскими рабочими убедили меня в том, что „большинство“ Р.С.Д.Р.П. есть наиболее организованная, а потому наиболее устойчивая и влиятельная сравнительно из всех пролетарских организаций.
По всем этим причинам я решил работать отныне в тесной связи с Ц.К. Р.С.Д.Р.П. Во всех более важных случаях своей общественной деятельности среди пролетариата, когда будет к тому хоть малейшая возможность, я буду предварительно советоваться с организациями Р.С.Д.Р.П. и с Ц.К.».
В общем — капитуляция. Но с оговорками. Оговорки интереснее всего.
«От немедленного вступления в ряды партии меня удерживает пока: а) существующее разногласие в Партии между так называемым большинством и меньшинством; б) что имею еще дело с некоторыми партиями по некоторым революционным предприятиям; в) кроме того, я полагаю, что при победе революции мы непременно и обязательно должны принять меры для перехода всей земли в руки народа на началах уравнительного пользования…»
Третий пункт интереснее всего. Ленин — именно под влиянием бесед с ним — уже готов был пересмотреть свою аграрную программу — но Гапон этого еще не знал.
В конце письма Гапон просит воздержаться от его публикации.
Почему эта капитуляция не была принята? После графтоновской истории большевики решили, что за Гапоном, в сущности, сейчас никто не стоит, кроме десятка-другого сподвижников. Один он был им не нужен.
Эсерам — тоже. Пример того, насколько презрительным и небрежным стало в эти месяцы их отношение к Гапону, — в воспоминаниях Савинкова. При случайной встрече на женевской улице «Павел Иванович» сказал «Николаю Петровичу», «что он лжет, рассказывая о своем участии в экспедиции „Джон Крафтон“ (sic), и что я могу уличить его в этом». Гапон, естественно, пришел в ярость, тем более что в графтоновском деле он все-таки участвовал (хотя, конечно, преувеличивал свою роль — рассказывал, например, что чуть не погиб при взрыве корабля), а уж эсеры в нем так оскандалились, что не им было кого-то судить и уличать. Дело чуть не дошло до драки.
Впрочем, само имя Гапона еще что-то стоило, по крайней мере вне эмигрантской среды. А может быть, у него были и наличные средства. Это было единственным, что в данный момент могло заинтересовать ленинцев.
Сейчас мы переходим к еще одной — не последней — детективной истории.
Итак, вот цитата из мемуаров Рутенберга. Речь идет об июне — июле 1905 года. «Соков», напомним, — это Циллиакус.
«Соков увлекся рассказами Гапона о 9 января, о его влиянии на рабочих, о слепом доверии их к нему, Гапон рассказывал о спорах между революционными партиями и об их бессилии сделать что-нибудь. Просил дать ему средства для самостоятельной работы среди своих, гапоновских, рабочих. Свидетелем солидности его планов и организации он представлял „раненного 9 января“ своего помощника, „председателя Невского отдела“, „рабочего“ Петрова, приехавшего к нему „с полномочиями от петербургских рабочих“… На основании „свидетельства“ Петрова Гапон получил 50 000 франков».
Рутенберг знал об этом от самого Циллиакуса.
В начале 1906 года Рутенберг в разговоре с Гапоном несколько раз упоминает об этих «50 тысячах франков, полученных от Сокова». Гапон не отрицает их получения, правда, утверждает, что получал их не непосредственно от Сокова, а от «одной американки». Рутенберг же знает — от «Сокова», — что деньги давались в три приема из рук в руки.
На вопрос о судьбе этих денег Гапон (неохотно) отвечает, что они уже истрачены:
«Петров за границу приезжал. Пришлось на дорогу дать. Другим еще. Есть семьи рабочих, которые я поддерживаю каждый месяц».
Такие семьи действительно были. Н. Симбирский (Насакин) утверждает, что может их назвать и что их немало. И все же…
Гапон получил 10 тысяч рублей (30 тысяч франков) за мемуары и 50 тысяч — если верить только что приведенному свидетельству — от Циллиакуса. В момент смерти на его личном счету было 14 тысяч франков.
При той в целом довольно скромной (даже при эпизодическом «шиковании») жизни, которую он вел за границей и в России, считая частые разъезды (во втором классе, как указывает Ан-ский), считая расходы на международных курьеров, на поддержку семей рабочих, на различные организационные нужды, потратить за неполный год 66 тысяч франков (22 тысячи рублей) было затруднительно.
Каковы же версии?
Первая: у Гапона был второй, тайный счет. Сомнительно. Как-нибудь он всплыл бы, при жизни его или после смерти. Какие-то свидетельства о нем были бы.
Вторая версия — имеющая как раз прямое отношение к сейчас описываемым событиям. М. Адланов в очерке «Азеф» передает следующее свидетельство меньшевика О. Минора:
«Они (Гапон и Минор. — В. Ш.) сидели вдвоем на балконе квартиры Гапона против кафе Ландольта. В дверь постучали; в комнату вошел Ленин. Он отозвал Гапона вглубь комнаты и пошептался с ним; затем Гапон на глазах О. С. Минора вынул из бумажника пачку ассигнаций и передал ее Ленину, который тотчас удалился, очень довольный».
Что это были за деньги? Алданов считает, что полицейские. Это, конечно, ерунда. Никаких полицейских денег Гапон из России не вывез и, будучи за границей, не получал. Тогда, может, это «соковские» деньги?
Но зачем же он, гоняясь за пожертвованиями для своей организации, те деньги, которые у него уже были, отдал?
Может быть — разочаровавшись в возможности собственного движения. А может — взаймы, в надежде с помощью большевиков получить деньги еще большие. Гапон жаловался Насакину, что «одна из революционных партий» присвоила семь тысяч фунтов стерлингов (70 тысяч рублей), собранных для гапоновцев английскими тред-юнионами и переданных через представителей этой партии. Допустим, большевики обещали Гапону содействие и посредничество в получении этих (возможно, вообще не существовавших в природе) английских денег — а пока что «на время» попросили у него большую часть «соковских» франков. Легкое мошенничество, разумеется, совершенно не противоречащее этическим принципам Ульянова-Ленина и его друзей.
И, конечно, Гапон не мог признаться эсеру Рутенбергу, что деньги, за которые эсеры считали себя вправе с него спрашивать, отданы эсдекам…
И, наконец, третья версия. Никаких 50 тысяч франков не было.
Об этих деньгах, полученных у Циллиакуса с помощью Петрова, не упоминают в своих мемуарах ни Петров, ни Циллиакус. Что уже подозрительно.
В личном разговоре с Рутенбергом «авантюрист высшей марки» мог сказать все что угодно. А вот Рутенберг… Во избежание недоразумений замечу: его «Убийство Гапона» не содержит, на мой взгляд, сознательной лжи. Но это — текст человека, нуждающегося в оправдании и в самооправдании и (что особенно важно) в момент описываемых им событий находившегося в напряженном и возбужденном состоянии. Действительно ли он в беседе с Гапоном называл точную сумму, а не говорил просто о «деньгах Сокова»?
Потому что «деньги Циллиакуса», конечно, были. Выделены они были не на профсоюзную работу (еще чего!), а на восстание. А трех-четырехдневный мятеж (при наличии уже закупленного оружия и боеприпасов) стоил гораздо дешевле — 16–17 тысяч рублей (50 тысяч франков). В основном деньги нужны на то, чтобы самому добраться до столицы и бежать из нее — на железнодорожные билеты, на оплату услуг контрабандистов, на взятки пограничникам и фальшивые документы. Если речь шла не о 50, а о пяти (пусть даже десяти) тысячах франков, они вполне могли быть истрачены на указанные Гапоном цели.
Вопрос не праздный. Ведь «растрата денег рабочих» — именно этих 50 тысяч! — инкриминировалась Гапону в числе прочего его самозваными судьями и убийцами.
Во всяком случае, несомненно одно. С февраля по октябрь 1905 года Гапон вращался в новом для себя мире — мире Революции. В мире, где жизнь человека стоила очень мало, где привычные нравственные нормы отметались ради высоких целей, где конспирация и поиски предателей были частью каждодневного быта… и где все время появлялись невесть откуда и исчезали невесть куда огромные денежные суммы. Соприкосновение с этим миром роковым образом сказалось на его психике и стало, думается, главной причиной его гибели.
17 (30) октября 1905 года русская колония в Женеве — как и вся сколько-нибудь прогрессивная Россия — торжествовала. Сбылась столетняя мечта: Россия стала конституционной монархией.
