Сцена из оперы М. Мусоргского «Хованщина», увековечившей имя Хованского-Тараруя. (Большой театр)
После истории с раскольничьими беспорядками положение Софьи несколько укрепилось, но сила все равно оставалась у Хованского. Настало двоевластие, а вернее, безвластие, поскольку «надворная пехота» продолжала вести себя в столице своевольно. В любой момент можно было ожидать нового бунта.
19 августа прошел слух, что какие-то стрельцы-злоумышленники собираются напасть на царское семейство, когда оно пойдет с крестным ходом к Донскому монастырю. Не очень понятно, с какой целью мог быть составлен подобный заговор, но времена были нервные, и Софья вывезла двор в загородный дворец Коломенское. Очень возможно, что тревожный слух был ею же и распущен в качестве первого шага в борьбе за власть.
Отъезд государей из Москвы для стрельцов был грозен. Это означало, что царская фамилия больше не является заложницей столичного гарнизона. Софья могла от имени Ивана и Петра объявить созыв дворянского ополчения, и тогда против «надворной пехоты» поднялась бы вся Россия, а Москва оказалась бы в блокаде.
Через несколько дней к правительнице явились представители от полков, просили вернуться. Софья действовала умно, не торопилась. Сказала, что двор просто переехал за город, как это случалось и прежде.
Еще неделю спустя она велела Хованскому прислать для охраны государей Стремянной полк, выполнявший роль царской лейб-гвардии. Князю очень не хотелось этого делать. Он потянул время, но в конце концов выполнил распоряжение – не было оснований отказать. Так у правительницы появились собственные вооруженные силы.
Вскоре после этого двор перебрался подальше от Москвы, в село Воздвиженское, находившееся на паломническом тракте в Троицкий монастырь.
На 18 сентября было назначено торжественное событие – проводы Семена Самойловича, сына украинского гетмана. Повод не имел значения, главное, что на церемонии должны были присутствовать все государственные мужи и придворные чины.
Поехал и князь Хованский, не подозревая западни. Специальный отряд перехватил хозяина Москвы по пути в Воздвиженское. Взяли и княжьего сына Андрея, который мог бы привести из города стрельцов спасать отца.
Расправа над ними была непристойно быстрой. Судьи уселись прямо во дворе, на скамьях. Хованским «сказали сказку» об их винах (таковых было более чем достаточно), оправданий слушать не стали. Поскольку палача в селе взять было негде, простой стрелец саблей срубил головы отцу и сыну. Когда приходило время действовать, Софья не миндальничала и не колебалась.
У Тараруя был еще один сын, тоже Иван. Он поднял московских стрельцов по тревоге, но на Воздвиженское они не пошли, а только заняли оборону.
Поскольку это был явный мятеж, у Софьи появился предлог объявить мобилизацию дворян. Из окрестных уездов начало стягиваться ополчение.
Стрельцы, оставшиеся без вождя, быстро утратили волю к сопротивлению. Они послали челобитную к патриарху, чтоб он заступился за них перед царевной.
К царевне прибыли делегаты, по 20 человек от полка. Теперь Софья разговаривала с ними не так, как раньше, а грозно и требовательно. Велела выдать младшего Хованского – безропотно выдали.
Но правительница возвращаться в столицу не торопилась. Она просидела в Троицком монастыре, под охраной дворянского войска, еще целый месяц. Томимые страхом стрельцы делались все уступчивей. В конце концов они написали повинную за майский мятеж и безропотно приняли приказ об уничтожении памятного столпа на Красной площади.
6 ноября двор вернулся в Кремль. Выждав некоторое время, собрали активных участников восстания в четыре полка и выслали на дальние рубежи. Из-за этого начались было волнения, но новый начальник Стрелецкого приказа Федор Шакловитый, человек такого же крутого нрава, как Софья, велел пятерых зачинщиков казнить, и остальные утихли.
Только теперь, после более чем полугодового хаоса, в стране начал восстанавливаться относительный порядок.
Правительница и оберегатель
Пора подробнее рассказать об удивительной женщине, которая смогла подняться на высшую ступеньку власти в патриархальном, мизогинистическом московском обществе и почти семь лет удерживала анахроничную государственную систему от окончательного развала.
Софья Алексеевна не была оценена по достоинству ни современниками, ни историками. В опасных ситуациях она вела себя так, что ее, используя выражение Бисмарка, назвавшего французскую императрицу Евгению «единственным мужчиной Парижа», следовало бы в 1682 и потом в 1689 году назвать «единственным мужчиной Москвы».
Не нужно думать, что царственное происхождение было серьезной подмогой для ее взлета. Царские дочери в России XVII века были совершенно бесполезными и никчемными созданиями. Их нельзя было даже выдать замуж: иностранные принцы не берут, а за своих подданных – зазорно. Софья родилась четвертой из девяти дочерей Алексея Михайловича и, как остальные царевны, была обречена провести жизнь на женской половине дворца, среди приживалок, шутов, карлиц и «божьих людей», никогда не иметь какой-либо личной жизни и в конце концов окончить свои дни монахиней.
Царевна появилась на свет 17 сентября 1657 года и получила очень хорошее для московской девицы образование. Известно, что она умела читать по-польски и хорошо разбиралась в международной политике. Современник и мемуарист князь Борис Куракин, записки которого я буду часто цитировать, пишет: «царевна Софья Алексеевна была великаго ума и великой политик».
Красотой и женственностью Софья не блистала. Французский дипломат де Невилль, видевший правительницу, описывает ее так: «Она ужасно толстая, у нее голова размером с горшок, волосы на лице, волчанка на ногах, и ей по меньшей мере 40 лет». (На самом деле царевне тогда было едва за тридцать – государственные заботы преждевременно ее состарили.) Правда, неизвестно, считали ли Софью уродливой тогдашние русские, относившиеся к женской полноте иначе, чем европейцы. Во всяком случае, внешность не помешала царевне жить полной жизнью – с той же смелостью, какую Софья проявляла в политике.
После смерти царя Алексея строгий присмотр за царевнами прекратился, и те из них, кто был веселей нравом, стали себе позволять разные мелкие вольности. Куракин упоминает как о чем-то общеизвестном, что и Софья, и ее сестры завели «голантов» из числа придворных певчих, имевших доступ на женскую половину. Однако Софья Алексеевна скоро выбрала в возлюбленные птицу иного полета – одного из друзей и конфидантов царя Федора князя Василия Голицына. Их связь, вначале скрываемая, впоследствии, когда царевна стала правительницей, перестала быть тайной. «Понимали все для того, что оной князь Голицын был ее весьма голант; и все то государство ведало и потому чаяло, что прямое супружество будет учинено», – пишет Куракин. Это была эпоха, весьма отличная от времен любвеобильной Екатерины Великой, и русских людей несомненно скандализировало поведение Софьи. То, что она тем не менее стойко оберегала свою любовь, не может не вызывать восхищения.
Софья Алексеевна. А. Антропов
Некоторые историки полагают, что привязанность Софьи к Голицыну объяснялась сугубо рациональными резонами – правительница ценила в князе деловые качества, а никакого «амура», возможно, и не было. Однако сохранившиеся письма царевны к фавориту свидетельствуют о большом чувстве. Это чтение вообще дает портрет женщины сильной и яркой. Она называет Голицына «свет мой Васинька» «радость моя, свет очей моих», «душа моя». «…Я верно грешная перед Богом и недостойна, однако же дерзаю, надеяся на его благоутробие, аще и грешная. Ей! Всегда того прошю, штобы света моего в радости видеть, – пишет она в разлуке. – … Велик бы мне день той был, когда ты, душа моя, ко мне будешь; если бы мне возможно было, я бы единым днем тебя поставила перед собою». Встречаются в переписке места и вовсе откровенные: «А мне, свет мой, не верится, что ты к нам возвратишься; тогда поверю, как увижу в объятиях своих тебя, света моего». В этой любви статный красавец Голицын проявил куда меньше мужества и преданности, чем Софья.
Сблизились они еще у ложа вечно хворающего Федора (больше при тогдашних придворных обычаях было негде). Софья ухаживала за братом старательнее других царевен, и, судя по дальнейшим событиям, не только из сестринской любви. Она должна была присутствовать и при обсуждении государственных дел, причем вряд ли по-девичьи помалкивала – иначе трудно объяснить ту быстроту, с которой царевна сплотила вокруг себя единомышленников в мае 1682 года. Мы видели, как переворот, даже череда переворотов, совершились при самом активном участии, а в общем, и руководстве этой теремной затворницы.
В истории имя Софьи неразрывно связано с именем ее фаворита и фактического соправителя. Положение женщины, даже такой смелой, не позволяло царевне отлучаться из дворца – разве что на богомолье, поэтому все дела вершил «царственныя большия печати и государственных великих посольских дел оберегатель, ближний боярин и наместник новгородский» Василий Васильевич Голицын.
