слышали богохульство Его!» (Матф. 26, 65). Судьи признали Иисуса «повинным смерти», однако не могли сами казнить его, поскольку правом высшей юрисдикции обладал лишь прокуратор Иудеи: «Они сказали ему в ответ: если бы Он не был злодей, мы не передали бы Его тебе. Пилат сказал им: возьмите Его вы и по закону вашему судите Его. Иудеи сказали ему: нам не позволено предавать смерти никого» (Ин. 18, 30–31).
Точно так же, как и средневековых преступников, Христа вели к Пилату связанным: «Немедленно поутру первосвященники со старейшинами и книжниками и весь синедрион составили совещание и, связавши Иисуса, отвели и передали Пилату» (Мк. 15, 1). Суд прокуратора происходил на камне – Лифостротоне (или Гаввафе), т. е. на Каменном помосте: «Пилат, услышав это слово, вывел вон Иисуса и сел на судилище, на месте, называемом Лифостротон» (Ин. 19, 13). Наконец, особого внимания заслуживает, безусловно, крест и связанная с ним христианская символика, которая могла учитываться в интересующей нас процедуре. В нашем случае деревянный крест на дороге являлся не просто межой, отделяющей «нейтральную» территорию Реймсского капитула от земель, подвластных архиепископу. Здесь, около креста, преступника вновь связывали, чтобы везти на повозке к виселице. Таким образом, крест ассоциировался прежде всего с юридической процедурой, с отправлением правосудия.
В христианской традиции прямостоящий крест (а у нас нет оснований считать, что крест в Реймсе был обращенным) считался первым символом Христа, восстанавливающего нарушенный миропорядок. Таким образом, в определенном смысле крест также символизировал суд. Любопытная параллель к такой трактовке приводилась в апокрифическом «Евангелии от Филиппа»: «Апостол Филипп сказал, что Иосиф, плотник, посадил сад, ибо он нуждался в деревьях для своего ремесла. Это он создал крест из деревьев, которые он посадил, и семя его было подвешено к тому, что он посадил. Его семя было Иисус, а посаженное – крест… [Бог] создал рай… Это – место, где я буду есть все, ибо там древо познания. Это оно убило Адама. Но в этом месте древо познания сделало человека живым. Закон был древом. У него есть сила дать знание того, что хорошо, и того, что плохо» [886]. Таким образом, крест являлся здесь посаженным деревом, но дерево (древо познания) воспринималось также и как закон.
В рамках этой традиции рассматривала крест и средневековая правовая мысль. Как отмечал Робер Жакоб, крест (распятие) со временем заменил собой древо правосудия через естественную ассимиляцию с мировым древом [887]. Особое влияние на этот процесс оказала воспринятая в агиографических сочинениях история чудесной находки распятия Христа св. Еленой, матерью императора Константина [888]. Считалось, что на его изготовление пошло дерево от древа познания (от которого происходила также ветвь, посаженная Сетом, несущие конструкции храма Соломона и жезл Моисея). А потому связь между древом познания и деревянным крестом считалась средневековыми авторами совершенно очевидной. Так, св. Иреней заявлял: «Господь искупил неподчинение древу [познания] подчинением древу [распятия]», а Иво Шартрский отмечал: «Смерть, которая воспоследовала от дерева, деревом была побеждена» [889]. В системе представлений, увязывающей воедино древо познания, распятие и Высший суд, довольно быстро нашлось место и для земного правосудия.
И все же выявленные нами параллели вовсе не означают, что сцена передачи Иисуса Христа в суд прокуратора Иудеи послужила тем самым единственным образцом, с которого могла быть скопирована процедура передачи уголовного преступника в средневековом Реймсе. Скорее, следует говорить об определенном сходстве двух описаний, возможно, о заимствовании каких-то отдельных элементов. В подобном символическом заимствовании в действительности не было ничего удивительного. Скорее, для средневекового правосознания и, в частности, судопроизводства это было типичное явление. Точно так же, к примеру, следует относиться к так называемой прогулке на осле – парасудебному наказанию, когда супруга неверной женщины заставляли ездить задом наперед на этом малопочтенном животном: помимо греческих и византийских образцов в этом ритуале угадывались и отсылки к библейским сценам бегства в Египет или въезда в Иерусалим [890].
Однако использование в качестве прототипа скорее негативного, нежели позитивного (прежде всего, с моральной точки зрения) образца может поначалу смутить. Ведь распятие, часто висевшее в средневековом суде, должно было прежде всего напоминать присутствующим о самой первой судебной ошибке, о ненадежности земного правосудия, об ответственности его представителей перед Высшим Судией – а вовсе не служить примером для подражания. Тем не менее парадокс ситуации заключался как раз в том, что средневековое правосознание знало немало случаев подобных «негативных» заимствований.
Одним из наиболее ярких тому примеров, безусловно, являлась фигура Дамы Правосудия с завязанными глазами (эти иконографические черты знакомы нам по образу Фемиды). Как показали исследования последних лет, ее прототипом стал образ Синагоги, получивший известность в Европе с XI в. [891] В отличие от Церкви, также изображавшейся в образе женщины, Синагога обычно оказывалась представлена с повязкой на глазах. Ее образ в восприятии людей Средневековья всегда был связан с негативными ассоциациями: с силами зла, со смертью, с ночью [892]. «Синагогами» изначально именовались сборища ведьм и колдунов, позднее получившие название «шабаш» [893]. И тем не менее именно этот отрицательный образ стал прототипом Дамы Правосудия, которой не обязательно было видеть перед собой участников процесса: суть спора она могла постичь с помощью внутреннего зрения [894]. (Илл. 49, 50)
Точно так же и сцена передачи Христа на казнь не рассматривалась средневековыми авторами (прежде всего, теологами) исключительно в негативном ключе. На неоднозначность трактовки библейской истории, как мне представляется, указывал уже пассаж из «Письма» Алкуина, который уподоблял грешника, обязанного покаяться перед священниками, Христу в суде синедриона [895]. В начале XIII в. ту же идею развивал Александр Галенский, английский теолог, учившийся, а затем преподававший в Парижском университете [896]. В своих Questiones ordinariae (до 1236 г.) он заявлял, что страдания, которые Христос претерпел на кресте, не должны рассматриваться ни как справедливо вынесенный приговор, ни как судебная ошибка. Дабы избежать этой ложной альтернативы, Александр вводил понятие «искупление». Наказание, понесенное Христом, рассматривалось им как добровольно принятое на себя искупление человеческих грехов.
Эта доктрина, сформулированная не без влияния трудов Ансельма Кентерберийского (XI в.), получила широкое распространение в последующий период, особенно у Фомы Аквинского. Именно он ответил на один из важнейших теологических вопросов Средневековья: Насколько нужны были страдания Христа? По мнению Фомы Аквинского, посылая своего сына на казнь, Господь не мог поступить иначе. Это было сделано по необходимости (necessitate finis) и представляло собой одновременно акт правосудия и милосердия. Смерть Христа на кресте, таким образом, следовало воспринимать как добровольное искупление человеческих грехов. Точно так же отныне должны были поступать и все люди – грешники и преступники, принимающие наложенное на них наказание как искупление, которое позволит им «возродиться» к жизни, вновь
