Окружение войск Игоря половцами 5 - 12 мая 1185 года
В таком случае перед нами не бой, а всего лишь его инсценировка. А следом начался "пир победителей", в описании которого наши источники тоже согласны. Он продолжался всю ночь, хмельной, радостный и беспечный. Последнее, может быть, самое невероятное, поскольку князья должны были ожидать не только возвращения половцев, но и подхода их других соединений. И все же русские князья были настолько уверены в своей безопасности, что на следующее утро "изумились", по словам летописца, увидев себя окруженными половцами Гзака.
Странности на этом не кончаются. В руках русских князей находился богатый полон, которым они могли обеспечить свою свободу. Однако вопрос об обмене не поднимался, как если бы Игорю и его спутникам нечего было предложить Гзаку. Почему? Снова загадка.
Попытаемся все-таки разобраться в этой совсем необычной ситуации. В ряде мест "Слово о полку Игореве" оказывается куда точнее, чем летописи, особенно там, где этого требовали законы рыцарской поэтики. В перечне трофеев, захваченных на берегу реки Сюурлий, нет ни рабов, ни женщин, ни стариков - никого, кто должен был оставаться в вежах. Нет там ни золота, ни оружия, а только молодые половчанки, "красные девки половецкие", вместе с которыми был захвачен обоз с одеждами, украшениями и тканями: "И рассушясь стрелами по полю, помчаша красныя девкы половецкыя, а съ ними злато, и паволокы, и драгыя оксамиты; орьтъмами и япончицами, и кожухы начашя мосты мостити по болотомъ и грязивымъ местомъ, и всякыми узорочьи половецкыми". Если вспомнить, что в конце "Слова…" синонимом дочери Кончака оказывается именно "красная девка", трудно освободиться от впечатления, что перед нами обоз с приданым невесты, которую сопровождают подружки-фрейлины, тем более что Кончаковна действительно вышла замуж за Владимира Игоревича.
Более того, описание этого приданого удивительно схоже с приданым Марии, дочери болгарского царя Калояна, половчанки по происхождению, выехавшей в 1213 году на встречу с женихом, Генрихом Энно, императором Латинской империи, как это описывает Робер де Клари, называя ее ошибочно "дочерью Борила" (ему она приходилась племянницей): "Потом он отослал ее к императору и велел подарить ему 60 лошадей, все они были нагружены добром, и золотом, и серебром, и шелковыми материями, и богатыми сокровищами; и не было там ни одного коня, который не был бы покрыт попоной из малинового шелка, столь длинной, что она волочилась позади каждой лошади на целых семь или восемь шагов; и никогда не продвигались по грязи или по худым дорогам, так что никакая материя не была разорвана, и все были исполнены великой красоты и благородства".
Если предположить, что Игорь шел на берег Сюурлия сватать невесту для своего сына Владимира, все оборачивается вполне реалистической картиной степной свадьбы, начавшейся ритуальным "боем за невесту" с последующим "похищением" самой невесты и ее подружек (к слову сказать, тоже невест!), с "грабежом" приданого, с последующим "пиром победителей", на котором пили и пели и который, согласно степным законам, в этот день проходил обязательно без родителей невесты. Последние появлялись только на следующий день, когда невеста уже становилась женой "похитителя", с которого получали калым "за бесчестие".
Но первым на следующий день появился не Кончак, а Гзак, который шел за полоном. Предостережения "сторожей" были не напрасны. Кончак пришел, когда незадачливые сваты и новобрачные оказались уже в плену. Конечно, ни о каком "трехдневном бое" говорить не приходится хотя бы потому, что самые крупные сражения средневековья заканчивались к концу первого светового дня, даже битва на Куликовом поле длилась всего два с половиной часа: "до вечера" продолжалось лишь преследование бегущего противника.
Что же касается Игоря и его спутников, то, вероятнее всего, они были повязаны половцами Гзака еще полусонными, а вместе с ними был захвачен и калым, который Игорь вез Кончаку, - то самое загадочное "руское золото", в связи с потерей которого, по свидетельству автора "Слова о полу Игореве" и к великому смущению его исследователей, оплакивали ("каяли") Игоря различные народы. В самом деле, откуда у Игоря, если он шел в набег на половцев, могло оказаться "русское злато"? Теперь и эта загадка получала объяснение.
Кончак прибыл слишком поздно: если верить Лаврентьевской летописи, Гзак успел даже послать известие в Киев князьям с предложением обмена пленных, хотя последнее могло произойти и на следующий день. Вероятно, молодоженов и "красных девок" ему все-таки пришлось освободить во избежание неприятностей со стороны Кончака и донских половцев, к числу которых Гзак не принадлежал, будучи половцем поднепровским. Но на Игоря и остальных такая неприкосновенность не распространялась. Если вспомнить, что в 1168 году Олег Святославич, старший брат Игоря, захватил вежи Гзака, пленив его жену и детей, можно допустить, что половецкий хан взял реванш. Неизвестно, какие отношения у Гзака были с Кончаком, во всяком случае, не дружественные. Вот почему, отпустив Игоря на поруки, он все-таки отправился в Посемье грабить земли новоявленного зятя Кончака, не поддавшись на уговоры обратиться против их общего с Игорем врага, переяславльского князя Владимира Глебовича, куда тотчас же отправился сам Кончак.
Насколько вероятна такая версия?
Она основана на точном прочтении источников, хорошо согласуется с ними и с общим укладом русско-половецких отношений, разрешая многие недоуменные вопросы. Она объясняет характер экспедиции (или "поездки") Игоря, опасения и колебания его спутников, снимает загадку "первого боя" и наличия в руках Игоря "русского золота", являвшегося калымом за невесту для сына. Вместе с тем можно привести еще ряд фактов, подтверждающих выдвинутое объяснение. Сватовство в те времена было делом длительным даже среди друзей, и, судя по примерам, сохраненным летописями, между сговором и свадьбой проходило несколько лет, причем малолетние невесты могли до свадьбы подрастать в доме своих будущих мужей, играя в куклы, как, например, Верхуслава, дочь Всеволода Юрьевича суздальского, которой было всего восемь лет, когда в 1187 году ее венчали с Ростиславом Рюриковичем. А ему было около пятнадцати - столько же, сколько в 1185 было Владимиру Игоревичу.
Однако по тем временам это был "возраст зрелости", в это время юноша мог заводить семью, а княжич получал собственный удел. Вероятно, дочери Кончака было 13-14 лет, а вернулись они на Русь в последних числах 1187 года уже с первенцем, которому должен был исполниться год. Что подготовка этого брака началась задолго до поездки, сомневаться не приходится. Летопись даже называет человека, занимавшегося переговорами с Кончаком: им был Ольстин Олексич, сопровождавший Игоря и его сына, жениха, в Степь. За два месяца до майских событий он тоже находился "в половцах" с какой-то миссией, и ехал он не с мифическими "ковуями", которые затем превратились в "черниговскую помощь", а просто "ко вуям своим", то есть к дядьям по материнской линии: родственники среди половцев были как у князей, так и у бояр, каким предстает по полноте своего имени Ольстин Олексич.
Предрешенность женитьбы Владимира Игоревича можно вывести также из того, что молодой княжич выехал к отцу "из Путивля", только что полученного им в удел, то есть уже князем, что неизменно предшествовало свадьбе, которая, таким образом, завершала выделение юноши из семьи и свидетельствовала о его самостоятельности и независимости.
Текст "Слова…" сохранил еще одну любопытную деталь, так и не понятую многочисленными исследователями древнерусской поэмы, более того, истолкованную в прямо противоположном смысле. Речь идет о желании Игоря "копие приломити конецъ Поля половецького", что всегда воспринималось как желание вступить в бой с половцами. Между тем выражение "приломить копье", то есть ликвидировать возможность продолжения боевых действий, было этикетной формулой заключения мира, тем более что указывалось, где это должно произойти: не в Поле, а на его границе. Существование схожего обычая отмечено и в русско-литовских летописях под 1375 годом, где Ольгерд, заключая мир с московским князем Дмитрием Ивановичем, выговариввает себе право "копье о стену замковую сокрушити", что, наряду с заключением мира, подчеркивает характер его "завоеванности".
Но если все так, как возник традиционный взгляд на события?
Как показала в одной из своих работ Л.П. Жуковская, "Слово о полку Игореве" попало к А.И. Мусину-Пушкину в списке, созданном в последней трети XV века. Между 1185 годом и этой датой текст поэмы неоднократно переписывали и перерабатывали, причем орфография позволяет с уверенностью говорить, по крайней мере, о трех серьезных редактурах текста.
По-видимому, самым серьезным изменениям "Слово…" подверглось после Куликовской битвы, будучи инспирированным ею. Для читателей и слушателей конца XII века факт пленения русских князей половцами не представлял трагедии, поскольку надо всем главенствовал счастливый конец. После 1237-1238 годов такой взгляд был невозможен, хотя в массе своей ордынское войско состояло из половцев-кипчаков. Не случайно в "Сказании о Мамаевом побоище" Дмитрий (Донской) для выяснения замыслов Мамая снабжает посольство к нему толмачами, знающими "язык половецкий". Таким образом, действительные антиполовецкие настроения на Руси следует датировать не столько XI-XII, сколько XIII-XV веками, почему переработчик "Слова…" и обращался задним числом к русским князьям XII века со словами: "Дон ти, княже, кличет, зовет князи на победу!". В этом плане можно считать безусловной удачей, что после такой кардинальной переработки "Слово…" все-таки сохранило свою первоначальную концовку, где "слава" возглашается персонально Владимиру Игоревичу. Это и был тот первый и главный итог поэмы, логическое завершение событий 1185 года, когда истинным героем оказывался не воин, а молодожен, скрепивший своим браком союз Руси и Степи.
