Из иностранных авторов в юбилейном году российские исторические журналы отдавали предпочтение тем, кто выступал с просталинской концепцией[66].
Особого внимания в рассматриваемом контексте заслуживают две установочные статьи — директора Института всеобщей истории РАН А.О. Чубарьяна и директора Института российской истории РАН А.Н. Сахарова, которые по традиции, идущей с советских времен, определяли возможные пределы исторического поиска, а объективно обозначили те трудности, которые еще необходимо преодолевать на пути к истине. Основной вывод статьи Чубарьяна сводился к тому, что «Сталин в те тревожные месяцы боялся даже думать о нападении Германии и о начале войны»[67]. Однако уже введенный в научный оборот новый фактический материал о кануне войны не мог не обусловить противоречивый характер статьи. С одной стороны, отметив отсутствие в протоколах Политбюро обсуждения важнейших вопросов внешней и внутренней политики, автор соглашается с тем, что «многие вопросы и не проходили обсуждения на Политбюро: решения по ним, видимо, принимались на совещаниях в узком составе или единолично Сталиным», а с другой — непосредственно коснувшись «Соображений по плану стратегического развертывания сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками» по состоянию на 15 мая 1941 г., вновь утверждает, что «нет никаких свидетельств, что этот документ где-либо обсуждался, так же как нет определенных данных о реакции на него Сталина». Кроме того, повторяется одно из основных положений советской историографии, уже не раз опровергнутое в последнее время. По его мнению, «СССР не располагал силами и возможностями для начала войны с Германией»[68]. Однако в том же номере журнала Г.А. Куманев признал, что «к началу войны оборонная индустрия СССР в целом впервые стала превосходить по количеству, а в отдельных областях военного производства и по качеству показатели фашистской Германии»[69].
Статья А.Н. Сахарова «Война и советская дипломатия: 1939—1945 гг.» в большей степени отвечала требованиям времени и учитывала результаты историографии, достигнутые за последние годы. Сахаров официально признал существующее до сих пор стремление «создать и укрепить государственно-идеологические мифы, предать анафеме тех, кто пытается проникнуть или хотя бы приблизительно выяснить истинный смысл происходивших в конце 30-х — первой половине 40-х годов событий, сохранить над ними завесу государственной тайны, что совершенно неприемлемо с точки зрения историка»[70]. Далее Сахаров признал факт выступления Сталина на заседании Политбюро 19 августа 1939 г., процитировав отрывок из него и сославшись при этом (правда, глухо!) на декабрьский номер журнала «Новый мир» за 1994 г. Важнейшим фактом было также подтверждение А.Н. Сахаровым, в отличие от А.О. Чубарьяна, тезиса о том, что «по всем объективным данным, к середине 1941 г. перевес сил почти по всем параметрам был на стороне Советского Союза»[71].
Однако серьезные возражения вызывает общий объективистский подход Сахарова к оценке советской дипломатии в 1939—1941 гг.: «Это была прагматическая, глобалистская дипломатия, покоившаяся на принципах преемственности с политикой старой России и сопровождавшаяся к тому же определенными революционно-идеологическими расчетами большевистского руководства. Защищать и оправдывать ее, как это делала в течение долгих лет советская историография, или порицать и обличать ее, как, скажем, это предпринимает в своих книгах В. Суворов, совершенно бессмысленно. Мораль здесь ни при чем. В политике есть лишь результаты — победы или поражения. Такой была и советская политика, и дипломатия тех лет»[72].
Избежать нравственной оценки действий сталинской власти невозможно, а попытки эти всегда имеют под собой реальную основу, и, как правило, такой объективистский подход ведет к оправданию действий власти. У Сахарова он определялся, во-первых, тем, что советская дипломатия 1939—1941 гг. рассматривалась им в отрыве от провокационной по своей сути сталинской дипломатии предшествующего периода, во-вторых, он, как и многие другие современные авторы, не избежал влияния «обаяния» сталинского велико-державия. Только с учетом этих обстоятельств можно без внутреннего протеста воспринимать заключительный вывод автора: «...советское руководство действовало вполне в духе времени, решительно, масштабно, инициативно. И основной просчет Сталина и его вина перед Отечеством заключались на данном этапе и в тех условиях не в том, что страна должным образом не подготовилась к обороне (она к ней и не готовилась), а в том, что советскому руководству — и политическому, и военному — не удалось точно определить момент, когда стремление оттянуть войну до приведения своих наступательных сил в полную готовность уже было невозможно, и оно не приняло экстренных мер для мобилизации страны и армии в состояние максимальной боевой готовности. Упреждающий удар спас бы нашему Отечеству миллионы жизней и, возможно, привел бы намного раньше к тем же политическим результатам, к которым страна, разоренная, голодная, холодная, потерявшая цвет нации, пришла в 1945 г., водрузив знамя Победы над Рейхстагом.
И то, что такой удар нанесен не был, что наступательная доктрина, тщательно разработанная в Генеральном штабе Красной Армии и начавшая энергично осуществляться в мае—июне 1941 г., не была реализована, возможно, является одним из основных просчетов Сталина»[73].
Определенным итогом историографии темы стала изданная в 1996 г. Российским государственным гуманитарным университетом под редакцией Ю.Н. Афанасьева книга «Другая война: 1939—1945», которая объединила современных авторов, известных своими новыми подходами к изучению не только кануна, но всего периода Великой Отечественной войны. В этой книге в основном переопубликованы статьи В.Д. Данилова, М.И. Мельтюхова, В.А. Невежина, Ю.А. Горькова, А.А. Печенкина и др.
Однако в том же году на фоне набирающей силу волны апологетической литературы о Сталине стало заметно отступление от достигнутого в освещении кануна войны. Символом этого отступления стала иллюстрация к публикации Ю.А. Горькова и Ю.Н. Семина «Конец глобальной лжи. (Оперативные планы западных приграничных военных округов 1941 года свидетельствуют: СССР не готовился к нападению на Германию)»[74]. Это плакат времен войны под названием «Красной Армии метла нечисть выметет дотла!». Среди этой «нечисти» и книга В. Суворова «Ледокол».
Знаками отступления являются фактически отрицательная рецензия А.Ф. Васильева на книгу «Другая война: 1939— 1945», опубликованная в 1997 г. в журнале «Вопросы истории» (№ 7), и новые публикации Г. Городецкого. В ответ на перепечатку речи Сталина 19 августа 1939 г. немецким еженедельником «Die Welt» (12 июля 1996 г.) Городецкий в который раз назвал эту речь фальсификацией. В полном противоречии с известными сегодня историческими фактами он продолжает настаивать на том, что в дни, предшествовавшие подписанию советско-германского договора о ненападении от 23 августа 1939 г., Сталин «более чем когда-либо придерживался своей традиционной оборонительной политики», что он «не выдвигал никаких территориальных претензий, а хотел лишь взаимных германо-советских гарантий неприкосновенности Балтийских стран»[75].
В таком же ключе выдержаны книга В.Я. Сиполса «Тайны дипломатические. Канун Великой Отечественной. 1939-1941» (М., 1997) и рецензия на нее А.С. Орлова, в которой весьма показательна высокая оценка того, что «книгу пронизывает полемика с конъюнктурными трактовками истории 1939—1941 гг., которые на волне безудержной критики истории СССР конца 80-х — начала 90-х годов возобладали в постсоветской историографии». Показательна и логика возражений как Сиполса, так и поддерживающего его рецензента. Оказывается, идея секретных протоколов и раздела «сфер влияния» впервые появилась не в советско-германском договоре о ненападении, а в ходе тайных англо-германских переговоров и в английских предложениях СССР о гарантиях стран Прибалтики[76].
В этом же году вышла книга В.А. Невежина «Синдром наступательной войны. Советская пропаганда в преддверии «священных боев», 1939—1941 гг.», которая является систематизированным результатом его предыдущих исследований. На основе большого фактического материала Невежин пришел к выводу о том, что «Сталин не отделял национальных интересов страны от конечной стратегической цели — уничтожения «капиталистического окружения». На исходе 30-х годов большевистское руководство уже не рассматривало саму по себе «мировую революцию» в качестве главного инструмента для достижения этой цели. Миссию сокрушения враждебного «буржуазного мира» должна была взять на себя, по замыслу Сталина, Красная Армия»[77].
