Несколько лет подряд были хорошие урожаи, и дом Браунов начал «поправляться», как говорил Оуэн. Скоро у Браунов было несколько коров, много овец и коз. Мать еле справлялась с домашней птицей и огородом. По совету индейцев, отец начал дубить кожи. Это оказалось выгодным, и он подумывал уже о том, чтобы отдать Джона в школу. Мальчик сам выучился читать по этикеткам в лавке Бернса. Бернс продавал поселенцам сало, соль, сахар, муку; по надписям на этих товарах Джон научился различать буквы. Мать заставляла его читать Ветхий завет, но мальчик предпочитал пасти скот.
С утра до вечера он в полях. Коровы лениво пережевывают жвачку, овцы жмутся друг к другу, как будто им холодно, хотя с неба расплавленным потоком льется зной. Джон мчится на неоседланной лошади по зеленой долине. Горячий ветер свистит у него в ушах, он кричит что-то дикое, восторженное и босыми пятками бьет бока вспотевшего коня.
И вдруг однажды этот мальчишеский мир, полный труда и постоянного общения с природой, померк, перестал существовать. Это случилось зимой, в декабрьский вечер, когда уже начинало темнеть. Джон только что задал коровам и быкам корм, запер хлев и пошел было к дому, как из дверей навстречу ему выбежал отец без шапки и куртки:
— Скорее, Джон, скорее, она умирает!.. Скачи к Тюллигер, Джон, скажи, что роды начались раньше времени… Скачи, Джон, твоя мать умирает…
Джон не помнил, как добрался в бешеной скачке до соседей, как привез с собой Бесс Тюллигер, принимавшую роды у всех женщин-переселенок. Дрожа, лежал он на чердаке, прислушиваясь к тому страшному, что происходило внизу. Шептались, суетились отец и Бесс. Вот какой-то стон, вот, кажется, слабый, еле различимый голос матери. Она говорит? Сказала она что-то или это стучит кровь в ушах? За стеной дома гудела, ходуном ходила бурная декабрьская ночь.
И вдруг звериный отчаянный вопль хлестнул по дому — это бедная безумная Эни почуяла смерть матери.
Рут зарыли на пологом холме, в земле Огайо, в той обетованной земле, к которой так стремился Оуэн — ее муж. Соседи с удивлением и страхом смотрели на этого могучего, отважного человека, который бродил теперь целыми днями без дела, целыми днями бесцельно пропадал в лесу или сидел на склоне холма, у свежей могилы Рут. Он почти не замечал притихших детей, а если они попадались ему на дороге, смотрел на них с нескрываемой враждебностью. Они как будто стояли между ним и Рут, он их теперь ненавидел. А земля между тем требовала хозяйского глаза, хозяйской руки, в кленах уже начинал бродить сок, надо было готовить семена, пахать, сеять приближалась пора самых горячих работ. Но Оуэн проходил, не глядя, мимо мотыг, и лопат, и топоров, и всех своих любимых орудий труда. Не интересовал его и скот, он словно оглох и ослеп, стал бесчувственным ко всему, кроме своей печали.
И тогда за дело взялся его старший девятилетний сын Джон. Это Джон приготовил семена для посева, это он вспахал и засеял землю, это он теперь сидел за столом на месте отца и прерывающимся, совсем еще детским голосом читал молитву, благословляющую их скудную пищу. Часто это бывало только молоко и немного сухого хлеба, но приходилось довольствоваться и этим. А по воскресеньям, умывшись сам и умыв детей, Джон читал им библию, как это делала мать. Он многого не понимал в этой черной большой книге, он коверкал слова, но упорно не давал книгу Леви. Тот, правда, мог бы прочитать лучше, ведь он был старше и больше понимал, но книга эта была связана с памятью матери, и, читая ее, Джон как бы ближе соприкасался с умершей, как бы выполнял ее несказанную волю. К тому же слова библии звучали так торжественно!
Приезжая к Браунам, Тюллигер удивлялась мужеству и выдержке Джона. А мальчик рос, созревал, и крепнул его характер, характер того, кому суждено было стать борцом и вести за собою других.
— Ты непременно должен жениться, — сказала Бесс Оуэну. — У тебя дети, а ты забыл о них. Ты должен дать им мать.
Оуэн вспылил, но Бесс не отступила. Она повторяла и повторяла, что Оуэн должен позаботиться о детях, что в доме должна быть женщина. И в следующую зиму Оуэн Браун привел в дом крупную жизнерадостную Сэлли Бул, вдову такого же фермера-переселенца, каким был он сам.
— Это ваша новая мать, — сказал Оуэн детям.
Сэлли Бул-Браун хотела непременно подружиться со старшим своим пасынком. Она видела перед собой угрюмого, нахохленного, упорно глядящего в землю крепыша-подростка, ей хотелось поднять его голову, заглянуть в глаза. Она пыталась взять его нехитрой лестью. Сказала, что, по слухам, он уже настоящий работник, что ничем не уступает взрослым, что она знает, как благодаря именно его усилиям был собран урожай и сохранился прежний уклад дома. Но Джон не поддавался. Он не желал видеть на месте умершей матери другую женщину. Он уже ненавидел Сэлли Браун. Теперь, с водворением этой женщины, он стал пропадать по целым дням в лесу и в поле, нарочно старался работать подольше, только бы не видеть, как в доме хозяйничает мачеха. Он становился все выше, все мускулистее, и вместе с тем росла его молчаливость, его замкнутость.
А Сэлли преобразила дом, наполнила его блестящей посудой, какими-то чисто женскими мелочами. Она вымыла стены хижины, и они вдруг посветлели. Она повесила занавески на окна, и хижина стала нарядной и веселой. Теперь в ней часто пахло вкусными яблочными пирогами, жареной говядиной, и маленький Сэмюэль, стосковавшийся по женской ласке и домашнему уюту, скоро совсем предался своей новой матери и отошел от брата. Даже больше: угрюмость Джона начала пугать его, он неохотно подходил, неохотно отвечал на вопросы Джона. И Леви — старший из мальчиков — хотя и не брат, тоже признал эту чужую женщину, потому что она заботилась о нем, вязала ему теплые шарфы и энергично принялась лечить его слабую грудь медвежьим растопленным жиром. Джон видел, как улыбается ей Леви, как спешит он помочь Сэлли, когда она несет что-нибудь тяжелое. Джон видел все это и не мог простить мальчикам «предательства», как он называл это про себя. Только одна Энн его радовала: она ничем не отвечала на ласки мачехи, по-прежнему молчала по целым дням и таилась у себя в нише, за оленьей занавеской, как дикий зверек. Джон злорадствовал, видя, как сопротивляется Энн всяким попыткам Сэлли приблизиться к ней, завоевать ее расположение. Он забывал, что и к родной матери бедная умалишенная относилась с такой же недоверчивостью.
Теперь Джон чаще бывал на могиле матери: мысленно он как бы давал ей клятву ничего не принимать от мачехи, не изменять памяти умершей.
Но и его победила Сэлли Бул-Браун.
Это случилось, когда Оуэна Брауна ужалила змея. В лесу было много гадюк, и летом их укус считался смертельным. Джон был дома, когда в дверь протиснулся без кровинки в лице отец, крикнул, что его укусила гадюка, и опустился на корточки. Мачеха, нахмурясь, молча сунула в огонь кочергу. Джон, собрав всю свою выдержку, помог отцу обрезать раскаленным ножом часть мяса вокруг ранки, сделанной ядовитым змеиным зубом. Мачеха все держала на огне кочергу, пока железо не стало красным. Потом она деловито уложила Оуэна, велела Джону держать наготове сало и чистую тряпку и нагнулась над мужем.
— Ты не сможешь, Сэлли, — попробовал возразить Оуэн. — Я должен сам.
Она, бледная, но все такая же спокойная, решительно отвела его руки и приложила раскаленное железо к ране. Оуэн выгнулся всем своим огромным телом, но даже не застонал. Сэлли с трудом оторвала железо от дымящегося мяса, смазала рану салом, перевязала. Джон, которого била дрожь, следил за ее ловкими сильными руками, за ее склоненным над отцом крупным и свежим лицом. Невольно он подумал, что мать растерялась бы, не смогла бы сделать того, что сделала мачеха. И с этого дня Сэлли завоевала его уважение.
Однажды жители долины заметили, что их соседи-индейцы чем-то сильно взволнованы. Когда Джон зашел в хижину Джонатана, он сидел у стола, мурлыча какую-то песню, и чистил свой старый карабин.
— Что случилось? — спросил его мальчик.
— Мои братья поднялись по ту сторону границы, — ответил Джонатан.
Это означало, что американцы снова обманули индейцев, посулив им новый договор о свободе племен и неприкосновенности границ, но не выполнили этих обещаний. Теперь война, видимо, завязывалась не на шутку. Все взрослые индейцы ушли из селения, и Две Луны сказал Джону, что их ведет сам «Пророк».
«Пророком» индейцы племени шауни называли одного из братьев Текумсе. Вождь племени Текумсе хотел образовать великий индейский союз из воинов всех племен. По его замыслу, воины должны были созвать индейский конгресс, который распоряжался бы всеми индейскими землями. Текумсе начал переговоры об этом с губернатором Индианы Гаррисоном. Однако Гаррисон поступил с индейцами так же, как всегда поступали с ними все «бледнолицые братья».
