Эдуард Якубов: У меня не вопрос, а просьба. Вы не коснулись ядерной программы Северной Кореи. Когда она началась? Сколько лет ушло на ее создание? И какие условия способствовали тому, что они добились успеха?
Ланьков: Условия такие, что особенность режимов такого типа – это если они очень захотят и сконцентрируют усилия на какой-то одной области, они могут добиться там серьезных прорывов. Правда, хвостик завязает безнадежно, но носик вытащен хорошо. Началось это в конце 50-х гг., когда они стали обучать своих ядерщиков в Объединенном институте ядерных исследований г.Дубна, когда были подписаны первые соглашения о сотрудничестве с Советским Союзом в этой области. В середине 60-х гг. была завершена поставка первого советского исследовательского ядерного реактора для того центра – официально Мебельная фабрика, кажется, №95, – в котором бомбу и сваяли. Он был поставлен при условии контроля над отработанными стержнями, чтобы не баловались. И потом начались переговоры о строительстве АЭС, были даже подписаны соглашения с Советским Союзом о техническом содействии. Но все шло очень медленно, дело «заморозилось», и тогда Советский Союз вынудил Северную Корею подписать договор «о нераспространении». Видимо, изначально имелись в виду военные цели. Я подозреваю, что в такой стране ядерная программа всегда будет иметь потенциально военное измерение, а по-настоящему – по-видимому, в 70-е гг. Причем парадоксальная вещь: я подозреваю, что толчком послужила южнокорейская ядерная программа, о которой мало кто помнит. В 70-е гг. Южная Корея, опасаясь, что американцы выведут войска из Южной Кореи (они это тогда собирались сделать) и что по военным вооружениям у Северной Кореи огромное превосходство, решили для гарантии разработать собственную ядерную бомбу. И вроде бы достаточно близко подошли к успеху, но американцы вмешались и прервали проект. В этом нет никакой тайны, об этом много написано, опубликованы кое-какие воспоминания и документы. По-видимому, Северная Корея узнала об этом плане (учитывая их хорошую агентуру на Юге, они, конечно, узнали), и это стало в начале 70-х гг. очень серьезным толчком. Они тогда начали работать с советским реактором, переделывать его, увеличивать его мощность, «разгонять» его. Следующий реактор они делали уже сами, именно заточенный под производство плутония и т.д.
Можно так сказать: первые зачатки на рубеже 50-60-х гг. С начала 70-х гг. – четкая военная направленность. Слухи о том, что они достаточно близки к реальному изготовлению ядерного оружия, стали активно ходить в конце 80-х гг.
Лейбин: Я не понимаю. Ядерная программа – это, по нашему опыту, непростая штука. Там «с нуля», при отсутствии интеллигенции, школы, должно было возникнуть что-то, минимально напоминающее Физтех, отбор школьников… Большая социальная программа. И это возможно при нулевом старте?
Ланьков: Вполне возможно. В конце концов, у южан тоже был практически нулевой старт, но все в порядке. Как раз все, что связано с армией, у них достаточно хорошо. И я уже подчеркивал, что по естественнонаучным дисциплинам все совсем не безнадежно. Студенты, которые приезжали учиться к нам, учились хорошо. И я думаю, что ведущая часть была советской выучки, в программах ведущую роль и сейчас играют бывшие выпускники Физтеха, физфака МГУ и ЛГУ, и свои были. Я не думаю, что в стране со 100-процентной грамотностью, 20-процентным поступлением в вузы сложно сымитировать технологию 40-х гг. Это не Африка, это очень интересное в этом смысле общество. Оно в чем-то очень репрессивное, очень бедное, и в то же время по каким-то параметрам оно вполне соответствует обществам Восточной Европы.
Щеглов: Скажите, пожалуйста, каков интеллектуальный уровень лидеров Северной Кореи? Так, как это описывалось в их журналах пропаганды? Как на самом деле?
Ланьков: Есть несколько проблем нынешнего руководства, окружения Ким Чен Ира. Во-первых, это уже наследственная элита, второе поколение. В отличие от Советского Союза, которым правил Брежнев из рабочих и сам рабочий в молодости или Хрущев – вполне крестьянский мужик, в Северной Корее очень рано начала складываться наследственная элитарная система. Я уже упомянул систему наследственных групп, из которых выйти практически невозможно. Можно, но очень сложно. Т.е. это люди, рожденные властвовать. Люди, которые сейчас правят страной (это касается не только Ким Чен Ира, а практически всех людей вокруг него), – это дети людей, которые правили страной уже в 50-е гг., выросшие в условиях довольства и в то же время по многим параметрам сильно недообразованные. Они не владеют иностранными языками. Они несравненно лучше, чем их подданные, представляют картину мира, но в целом их представления неадекватны и слабы. Кроме того, сказалась атмосфера вседозволенности, в которой они росли.
С другой стороны, тот же Ким Чен Ир – это человек, безусловно, большого природного ума, харизматический, обаятельный, и, несмотря на некий недостаток формального образования, у него все-таки достаточно практического опыта. Неслучайно отец систематически на протяжении примерно 20 лет натаскивал его именно на руководящую работу. А отец его – Ким Ир Сен – был человеком незаурядным. Один мой знакомый, в принципе хорошо знающий Ким Чен Ира лично и давно, сказал что-то вроде «избалованный, слегка испорченный вундеркинд». Т.е. в принципе очень талантливый человек с нехваткой формального образования, много чего нахватавшийся, в частности благодаря своей феноменальной любви к кинематографу вообще и к кинематографу голливудскому в особенности, с большим административным опытом, выросший в тени отца. С другой стороны, привыкший, что все ему принадлежит по праву рождения. Примерно так. Это нынешнее поколение.
Кто идет следующим? С одной стороны, это дети Ким Чен Ира и дети семей высшего руководства – это люди, получившие западное образование, это элитные швейцарские, европейские школы. Народ мер, а детки учились за 30 тыс. долларов в год и больше, с этим все было в порядке. Но с равенством там очень плохо. Это одна из реально наименее эгалитарных коммунистических стран. Это люди, с одной стороны, формально образованные, но с другой стороны, настолько далекие от народа, настолько не нюхавшие пороха, что не знаю, что они будут делать.
Лейбин: Я бы хотел расставить акценты. По опыту смены номенклатуры в Советском Союзе, этот ум можно квалифицировать как то, что эти люди при некотором фантастическом стечении обстоятельств могли бы обсуждать с южнокорейскими коллегами условия их социализации и почетной сдачи, либо это люди, у которых историческое мышление от лица страны, и они будут сражаться за свою историческую позицию, а не за свое благополучие.
Ланьков: Скорее первое, чем второе. Но мне очень жалко этих людей. С одной стороны, они убили больше корейцев, чем любой иностранный захватчик за всю историю страны. С другой стороны, эти люди – сами сейчас жертвы своей системы, на тигре едут. Беда в том, что им сейчас трудно поверить (и не без оснований) в любые условия сдачи. Они бы рады обсудить условия сдачи, проблема в том, что об этих условиях никто с ними не говорит, и даже если начнут говорить, то они со всеми основаниями не поверят, что другая сторона сдержит свои обещания. Это очень серьезная проблема. Все, что я говорю, пишу (естественно, не по-русски, потому что по-русски это не имеет смысла писать) по-корейски, реже по-английски, – «гарантируйте безопасность палачей». Гарантировать, что, может быть, люстрации, но никаких процессов, полная амнистия за все, что они сделали. Проблема в том, что если даже такие обещания будут даны, вопрос – будут ли они выполнены. В конце концов, южнокорейские президенты Чон Ду Хван и Ро Дэ У в свое время реально сдали власть (конкретно – Чон Ду Хван) на условиях личной безопасности: «У вас демократия. Я сдаю власть, но вы меня не судите». Через несколько лет стали проясняться какие-то дополнительные детали, и его по вновь вскрывшимся обстоятельствам благополучно упекли за решетку. Правда, потом довольно быстро выпустили, но все-таки. Они бы рады обсудить условия сдачи, да никто с ними обсуждать не хочет. А если и обсуждать, не верят они этим условиям, и, к сожалению, в общем, правильно делают.
Анастасия Верхатрова (Московская Служба Спасения): Мне интересны два вопроса. Первый – вы говорили об уровне медицинского образования. На какое количество людей есть один специализированный врач?
Ланьков: Специализированный или вообще врач?
Верхатрова: Я имею в виду врач-кардиолог, не терапевт.
Ланьков: Этого не знаю. По терапевтам знаю, там уровень один врач на триста с чем-то человек, т.е. примерно американский уровень, довольно приличный. По специалистам я вам с ходу не скажу и не уверен, что такая статистика существует. Она точно не существует в моей голове.
