Это не просто разворовывалась и сообща пропивалась казна, как у "птенцов гнезда Петрова". Те и не помышляли перехватить власть у первого российского императора, а напротив, желали ему всепьянейше царствовать дальше. Зачем примерять на себя шапку Мономаха, когда один только Шафиров украл больше годового бюджета империи? Кстати, исконно православный Меньшиков употребил в свою пользу, должно быть, поболее. И чем все это закончилось в России? После переходной "бироновщины" очухались, и гвардия возвела на престол Елизавету Петровну. Россия окрепла внутренне, а прирастала уже при Екатерине.
Нет, парижская Директория воровала не рефлекторно и не потому, что плохо лежало. Ее руками Сознательно разрушалась республика. С какой целью? Чтобы в удобный момент некто - самый циничный, самый коварный и самый подлый - захватил единоличную власть на обломках подгнившей демократии. Иначе и быть не могло. История учит нас, что демократия - это всегда гниение, ибо масса паразитирующих элементов очень быстро становится критической. А мы, вместо того, чтобы прислушаться, беремся переписывать саму историю. Кого мы хотим обмануть этим? Суворов мог и не быть Суворовым, когда одним ударом развалил Цизальпинскую республику, созданную Наполеоном с далеким прицелом в будущее. Ее разбил бы и Ворошилов. А почему? Потому что она фактически не управлялась Францией. Да и сама Франция не управлялась. Все уже катилось под откос, несмотря на военные триумфы Наполеона.
И вот тут генерал Бонапарт как раз и доказал истории и историкам, что может быть и по-другому.
"Что вы сделали из той Франции, которую я вам оставил в таком блестящем положении? - кричал он представителю Директории, примчавшись в Париж из Египта, где в чумных песках умирала брошенная Францией армия. - Я вам оставил мир - я нахожу войну! Я вам оставил итальянские миллионы, а нахожу грабительские законы и нищету! Я вам оставил победы - я нахожу поражения! Что вы сделали со ста тысячами французов, которых я знал, товарищей моей славы? Они мертвы!"
Тут кричать уже бесполезно. Тут карать надо. Но тоже - с умом. А как было? Когда Наполеон стал первым консулом, а фактически уже диктатором снова взбодрившейся Франции, министр полиции Фуше, внутренне тяготевший к якобинцам, которых тоже предал, периодически раскрывал заговоры роялистов. Их ссылали и казнили сотнями - за мнимую организацию заговоров и покушений, хотя попытки подлинных покушений на Бонапарта были в основном делом рук якобинцев. Вот кого следовало объявить вне закона, а не роялистов, к которым, между прочим, либерально относился сам Наполеон. Но подлая суть реальности заключалась в том, что Жозеф Фуше неотлучно находился в Париже, тогда как Бонапарт бывал в своей столице лишь наездами.
Все эти обстоятельства и позволили Тарле сказать, что нечеловеческие усилия военного и государственного гения стали всего лишь попыткой сохранить и возвысить Францию. Пусть академик думает так. По-другому он и не сможет. Сталин думает иначе. Сталин убежден, что судьбой Наполеона сама история дала человечеству яркий пример того, что и как надо делать и чего следует избегать, чтобы народ стал великой нацией. Поймут и усвоят урок единицы лишь те, строго говоря, кто сам является судьбой цивилизации, кто не испытывает нужды в пророчествах и метафизике. Тут нет противоречия.Каждое историческое событие, каждый факт биографии, подобной наполеоновской, есть знаковый Символ будущего. Об этом догадывались пророки, Писавшие Ветхий завет. Но только в такой личности, Как Наполеон Бонапарт, возникает внутренняя Созвучность метафизическому ритму истории, что и Сообщает его действиям провиденциальную уверенность. Такова, в сущности, роль личности и Истории.
Жаль, что об этом нельзя побеседовать с Наполеоном. А более не с кем. И незачем. Наполеон чувствовал больше, чем понимал - вот любопытный парадокс гения.
"Я ощущаю себя гонимым к какой-то великой цели, Мне неведомой. Как только я ее достигну, достаточно будет и атома, чтобы меня раздавить. До этого момента, однако, ни одна человеческая сила не способна сделать со мной что-либо".
Гонимый к неведомой цели... Все гораздо сложнее И в то же время проще. И якобинцы, и роялисты одинаково вредны. Одни рвались к власти, не зная, Что это такое и не будучи к ней хоть сколько-нибудь приспособлены, другие потому что были развращены ею духовно, ибо видели во власти лишь счастливую династическую возможность жить в неге и роскоши. Но поползновения к власти у роялистов основывались хотя бы на монархических традициях, освященных веками, в которых понятия достоинства и чести не были пустыми звуками, и это многое объясняет, если не оправдывает. Якобинцы же действуют, руководствуясь голым животным инстинктом, не имея за душой ничего, кроме лукавого умения играть словами. Это вечные туристы в большой политике.
Дело здесь даже не и Жозефе Фуше, хотя и в нем тоже. Он не щадил и ретивых якобинцев, пытавшихся заново разыграть крапленую карту революции, но при этом всегда помнил о том, что его карьера - революционного происхождения.
- Вы ведь голосовали за казнь Людовика? - язвительно спросил однажды император Наполеон I у своего министра полиции, явно намекая на его продажность.
- Да, - нисколько не смутившись, ответил Фуше. - И тем самым оказал первую услугу вашему величеству.
- Браво, Фуше! - захохотал император. Неверно, однако, считать, как это утверждает Тарле, что карьера Бонапарта тоже всеми корнями оттуда -из революционного безрыбья, когда каждый рак в князья пятился. Бонапарт прежде всего великий военный стратег, и его талант полководца проявил бы себя при любой власти. Ничего не значит, что именно якобинцы дали первый толчок его военной карьере. Имеет значение то, что они же стали особенно ненавистны Наполеону за их лживую идеологию с декоративными грезами равенства и свободы в "братских республиках", лишенных всяких национальных черт.
Такой идеологии и ее носителям не было и не могло быть места в наполеоновской абсолютной монархии.
В этом Тарле прав.
Стоит ли указывать ему на писательское нахальство, с каким он, советский историк, проводя в книге незримую параллель между Наполеоном и Сталиным, попутно увенчивает ее столь дерзким выводом о "нелепых грезах равенства и братства"? Наверно, не стоит. Это не его вывод. Это суть дела, о которой нечаянно проговорился Тарле и о которой догадаются очень немногие. А если у товарища Сталина возникнет вопрос, начнут задумываться и остальные. У товарища Сталина вопрос сейчас отнюдь не в этих грезах, которыми пока что подпитывается искусственный организм Интернационала. Вопрос в другом. Кто станет русским Фуше? Не русским - он подумал гак машинально. Русские не годятся на роль Фуше. И Маленков тут не подойдет. Верный карлик Ежон?.. Этот сам будет харкать кровью и других заставит. Женился на еврейке, чтобы прикрыть свой антисемитизм. Вот пусть на время он и заслонит собой фигуру будущего Фуше. Года на два, не более. Такое сочетание будет правильным.
Сталин посмотрел на часы и нажал кнопку вызова помощника. Возник Поскребышев. - Пусть заходит, - распорядился Хозяин, раскуривая трубку.
Трубка означала, что разговор будет долгим.
В кабинет неслышно вошел Лаврентий Берия.
Глава четвертая ПАСЬЯНС ЖОЗЕФИНЫ
Над каретой первого консула зависло остывающее зимнее солнце. Меховые кивера конных гренадеров казались позолоченными. По улице Сан-Нике всадники конвоя двигались тесно. Много народу. На тротуар высыпали владельцы лавок и гарсоны из мгновенно опустевших кофеен. Белошвейки и служанки смешались с ранними проститутками. Шныряли карманники.
Грек-трактирщик выкатил бочонок вина и наливал всем желающим. Фланирующие с девицами бравые унтер-офицеры подкручивали усы и на всякий случай становились во фрунт: "Куда это он собрался, наш маленький капрал?..".
Девицы бросали гренадерам бумажные цветы и смеялись, когда букетики застревали в сбруе коней.
Радостные, возбужденные лица. Церемонные шляпы, порхающие платочки. "Вива!.."
Все дрянь.
Наполеон Бонапарт направлялся в оперу. Ажаны суетливо останавливали встречные фиакры. Улица Сан-Нике явно тесна для такого кортежа. Надо подумать о другом маршруте в Гранд Опера.
Верно, тесна стала улица. Не сумела вместить падающего и вновь взлетевшего к небу солнца. Окна полыхнули адским рыжим огнем и тут же осыпались желтоватыми осколками тускнеющего торжества. Карета подскочила и накренилась, продолжая движение как бы по инерции.
В эту секунду вздрогнул, должно быть, весь Париж.
Не стало улыбок и шляп. Ничего не стало. Истошно кричали лошади. Хлопнул выстрел. В щель раздвинутой занавески на миг уставилось белое, бессмысленное лицо полковника. Губы у командира конвоя дергались, но говорить он не мог. Полковник был контужен. Может быть, ранен.
Генерал Жюно вскочил с атласного сиденья. Хотел остановить карету.
