«Вмешательство Талейрана и Лабрадора убийственно отразилось на наших планах, — пишет в своем дневнике Фридрих фон Гентц, секретарь конгресса. — Они протестовали против принятой нами ранее процедуры. В продолжение двух часов они сильно нас пробирали. Это была сцена, которой я никогда не забуду. Князь Меттерних не замечает так ясно, как я, всей затруднительности и даже ужаса нашего положения».
Талейран и Александр. С этого момента Талейрану был открыт доступ на все совещания, ему принадлежала теперь в Вене известная роль, и с этого дня прекратилась его изоляция. Пользуясь своим выгодным положением, он составил 1 октября ноту, которую разослал своим коллегам — представителям Австрии, Испании, Великобритании, Пруссии и России. В этой ноте Талейран доказывал, что только восемь держав, подписавших Парижский трактат, имеют достаточные основания для подготовки к конгрессу; что конгресс этот непременно должен собраться, — хотя бы для проверки полномочий, — и после этого можно будет разделиться на комитеты. В тот же день Талейран отправился на аудиенцию, данную ему императором Александром. Последний был страшно раздражен имевшим место накануне вмешательством Талейрана. Казалось бы, что Талейран должен был почувствовать себя неловко в присутствии монарха, для которого он в Эрфурте (и позже) предал тогдашнего своего повелителя Наполеона и вместе с которым еще недавно работал над делом реставрации своего нового повелителя — Людовика XVIII. Но тот факт, что он вместе с Александром принимал участие в столь различных делах и что у них имелось столько общих тайн, о которых им обоим выгодно было не вспоминать, настраивал Талейрана, напротив, на очень непринужденный лад.
Александр и Талейран разговаривали между собой так, словно они познакомились только недавно в Париже при восстановлении монархии во Франции, бывшем прелюдией к восстановлению публичного права в Европе. Между ними произошел следующий своеобразный диалог: «Поговорим о наших делах, — сказал император, — мы должны здесь же покончить с ними». — «Это зависит от вашего величества. Они будут быстро и счастливо закончены, если ваше величество внесет в эти дела то же благородство и то же величие души, какие были внесены во французские дела». — «Но каждый должен соблюдать свою пользу». — «И каждый же должен сохранить свои права». — «Я удержу то, что занимаю». — «Ваше величество пожелает удержать лишь то, что законно ему принадлежит». — «В этом вопросе я солидарен с великими державами». — «Я не знаю, считает ли ваше величество в числе этих держав Францию». — «Да, конечно, но если вы не хотите, чтобы каждый нашел в этих делах свою выгоду, чего же вы желаете?»— «Я ставлю право на первый план, а пользу на второй». — «То, что полезно для Европы, — и есть право» — «Государь, этот язык не ваш. Он вам чужд, и ваше сердце против него протестует». — «Нет, я повторяю: то, что полезно для Европы, — и есть право». Тогда Талейран прислонился к стене, горестно приговаривая: «О, Европа, Европа! Несчастная Европа!» Александр, размахивая руками, воскликнул: «Я скорее предпочту войну, чем откажусь от областей, которые я занимаю!» Затем он вдруг спохватился и со словами «сейчас начнется спектакль» вышел. Он был не на шутку разгневан; но Талейран видел и выдерживал на своем веку и не такие сцены и особенно этим не смущался. «Положение наше трудное, — писал он Людовику XVIII, — и с каждым днем оно может сделаться еще труднее… Министры вашего величества могут, пожалуй, столкнуться с такими препятствиями, что им придется отказаться от всякой другой надежды, кроме надежды спасти честь Франции. Но до этого мы еще не дошли».
3 октября состоялось собрание у Меттерниха, причем последний потребовал, чтобы Талейран взял назад свою ноту от 1 октября. Талейран отказался сделать это. Меттерних стал снова намекать на то, что все дела должны решаться лишь четырьмя державами. На это Талейран возразил: «Если вы поставите вопрос таким образом, то я всецело на вашей стороне; я совершенно к этому готов и ничего другого и не требую». — «Что вы хотите этим сказать?» — «Очень просто: я не стану принимать участия в ваших совещаниях; я останусь здесь только в качестве члена конгресса и буду ждать его открытия». План союзников мог удаться лишь при условии сохранения полной тайны. Талейран же грозил разоблачить его со скандалом; если бы ему предоставили свободу действий, то он из уполномоченного побежденной Франции превратился бы в защитника интересов Европы, обманутой и эксплуатируемой теми, кто обязался дать ей порядок и спокойствие. В самом деле, как ни опасно было допускать его на частные совещания, все же было лучше иметь его на этих совещаниях, чем вне их. Союзники готовы были пойти на что угодно, лишь бы не раскрывать своих карт. Таким образом Талейран остался, но чем дальше, тем больше он повышал тон. Он составил на основании своих инструкций новую ноту, в которой заявлял, что конгресс непременно состоится и что он действительно будет открыт; по поводу этой ноты он имел разговор с Кэстльри и убедился, что англичанин формально, а отчасти и по существу, с ним соглашается.
Но прежде чем подчиниться необходимости и согласиться на расторжение Шомонского договора, отнестись с доверием к Франции и, более того, обратиться к ней за содействием, Кэстльри и Меттерних готовы были исчерпать все средства, чтобы как-нибудь убедить своих союзников и вступить с ними в компромисс. Кэстльри составил 4 октября меморандум, при редактировании которого он явно руководился нотой, переданной ему 28 сентября Талейраном, и в этом меморандуме высказался за сохранение status quo ante в Польше.
Можно ли предположить, что Австрия и Пруссия вступили в союз и заключили договоры в Калише и Рейхенбахе «единственно в интересах территориального расширения России, уничтожая даже при этом свои собственные границы и оставляя таким образом свои столицы открытыми и беззащитными?» Превратить Польшу в свободную нацию, в независимое государство — было бы актом справедливости, но нельзя, отдавая ее России, превращать ее в «грозное военное оружие»; поэтому «до тех пор, пока его императорское величество (Александр I) будет настаивать на этом прискорбном проекте, представление какого бы то ни было плана восстановления порядка в Европе, равно как и открытие настоящего конгресса являются невозможными».
Декларация об открытии конгресса. Гентц с величайшими, однако, усилиями составил преисполненный намеками, неясностями и бюрократическими двусмысленностями проект декларации, откладывавшей открытие конгресса до тех пор, пока «вопросы достаточно созреют для того, чтобы результаты соответствовали требованиям Парижского трактата и законным ожиданиям современников». Таким образом, конгресс был отложен до 1 ноября. Представители шести держав были созваны на 8 октября к Меттерниху для обсуждения этого проекта. Талейран, приглашенный явиться несколько раньше открытия заседания, застал там Меттерниха, который хотел вызвать его на разговор и особенно — добиться от него какого-нибудь компрометирующего и неосторожного выражения, спровоцировать его на какие-нибудь вопросы или, по крайней мере, на беседу на темы, представляющие специальный интерес для его государя. Таких тем не оказалось, да их и никогда не было, кроме одной, имевшей лишь мнимую значимость: мы имеем в виду неаполитанский вопрос. Все знали, что французскому королю очень хотелось низложить Мюрата, чтобы водворить снова на престоле своего родственника Фердинанда. Но считать Людовика XVIII— одного из хитрейших и терпеливейших людей своего времени — способным пожертвовать своим принципом как раз в том пункте, где этот принцип должен был сам собою восторжествовать, — это значило глубоко заблуждаться относительно его характера.
Естественный ход вещей был против Мюрата. Нетрудно было понять, что если Меттерниху придется отказаться от легатств Папской области, то он предоставит Мюрата собственной участи и постарается от него как-нибудь отделаться. Но возврат папе легатств был связан с вопросом о возвращении престола саксонскому королю и являлся прямым применением легитимистского принципа в том виде, как его понимал Людовик XVIII. Защищая права саксонского короля, он защищал и права папы, а с момента возвращения папе его владений Мюрат терял для Австрии всякий интерес. Так оно и случилось. Меттерних не помышлял больше об ограблении папы, так как никто его в этом стремлении не поддерживал. С этого момента Мюрат был обречен на гибель, и вся игра Меттерниха сводилась к тому, чтобы завлечь этого несчастного короля в какую-нибудь ловушку, в которую бы тот слепо попал. Талейран знал об этих намерениях Меттерниха через Сен-Марсана и других итальянцев. Поэтому он не испытывал никакого желания принимать в качестве услуги, оказываемой его государю, такой акт Меттерниха. к которому Меттерниха толкал его собственный интерес.
