Неистовое желание жить и спокойное желание умереть - это в сущности одно и то же, и Матийцеву казалось, что он понимает это вот теперь, когда собирается зачем-то в Ростов, надевает форменную тужурку, чистится щеткой.
По телефону Безотчетову позвонил, одевшись, чтобы сказать: "Уезжаю в Ростов вечерним; завтра вернусь", - и услышал знакомый горловой голос:
- А-а, как кстати! Знаете, у меня про-осьба... Маша, вот Александр Петрович, оказывается, едет в Ростов: он и завезет Мирзоянцу... Знаете, голубчик, посылать по почте и неудобно и долго, и главное, расписку мне нужно, - срочный платеж, - а вы ему передадите и получите...
- А где там этот Мирзоянц?
- Пошлю сейчас вам деньги, - пятьсот сорок, - и записку и адрес... Подождите. Вам еще два часа, есть время... Маша, займи Александра Петровича!.. Я - сейчас.
И Марья Павловна, молодящаяся дама, подошла к телефону и сказала томно:
- Здрассте... Вы - кутнуть едете?
- Н-нет... Совсем нет.
- О-о, "нет"! Знаем мы "нет"!.. Вот еще проиграете деньги в каком-нибудь клубе... Смотри-те! Погрозила вам пальцем.
Матийцев представил по этому голосу ее всю: невыросший, узенький подбородок, под ним складочки; высокий шиньон; лоб весь в синих венах, шелушащуюся кожу на вялых щеках и глаза, которые заискивающе спрашивали всех: "Я не очень постарела?.. Я вам нравлюсь?" Душилась еще какими-то вызывающими духами, а у самой были уж взрослые сыновья, студенты.
- Гм-хм... - опять в телефон вечное покашливание Безотчетова, до того заразительное, что Матийцев тоже сделал: хм-гм...
- Дождитесь, голубчик. Знаете, - это в счет уплаты за землю: я там купил участок в рассрочку... Только это - секрет, гм-хм...
Матийцеву нужно было что-то ответить, так же шутливо, но он ничего не придумал; опять только кашлянул по-безотчетовски и вдруг, неизвестно зачем, спросил:
- А если я застрелюсь в Ростове?.. Или, например, в поезде? Не боитесь?
- Хм... пустяки! Инженера не стреляются... Очень обяжете... Главное, - жди расписки, а тут вы завтра же и привезете. И прекрасно, что так устроилось, - и расчудесно-чудесно... Ну, снаряжайтесь, не буду мешать... Сейчас посылаю к вам... До свиданья... ггы-хм...
- Успехов и удач! Счастливый путь! - крикнула около Марья Павловна тоном, по ее мнению, лукавым и намекающим.
Отходя от телефона, Матийцев прежде всего сложил в уме восемьсот и пятьсот сорок - непроизвольно, неизвестно зачем, как неизвестно зачем делал он многое за последние дни. И когда ходил по своим трем комнатам четкой, несвободной, деревянной, за последнее время только и появившейся походкой, все неотвязно вертелось: "Через час, значит, еду. Денег у меня будет тысяча триста сорок рублей".
А когда пришел от Безотчетова запыхавшийся писарек из конторы и принес пакет с косою женской припиской под адресом: "Только не проиграйте в карты. М. Б.", Матийцев улыбнулся и, глядя прямо в потное писарьково лицо, сказал весело: "Непременно проиграю"; потом постучал пальцем по твердому воротничку писарька и добавил: "Какой у вас, приятель, гнусный галстук... И совсем не модный: теперь уж никто не носит таких". Потом пришла мысль: "Не обсчитался ли как-нибудь впопыхах Безотчетов, не положил ли меньше?", и при писарьке он вскрыл пакет, пересчитал деньги и запечатал их снова в свой конверт.
V
Кучер Матийцева, Матвей Телепнев, имевший седую уж бороду, а лицо, как у парня, совсем свежее и без морщин, правил бодро, не так, как другие, важные и тупые кучера. Но теперь раздражали Матийцева бестолковая его суетня и покрикиванье на лошадь: "Но-о, идет она!.. Но-о, миляш!.." Миляш был старый мерин, и имя его было почему-то странное: "Живописец". Из-под копыт грязные комья швыряло в лицо, - все приходилось жмуриться и прятаться за Матвееву спину. Небо было серое, косяком в нем вечерние галки летели; жаворонки-посмётушки вспархивали с дороги. Сурепица желто бросалась в глаза, когда объезжали химический завод полем, над которым в горьком дыму катились нудные вагончики. Когда огибали крайние домишки поселка, двухлетка-девочка в зеленом, по-бабьи повязанном платочке и розовой рубашонке копалась в лужице на самой дороге. Матвей крякнул и взял влево от нее, а она тоже побежала влево на тоненьких белых слабых ножонках. Едва успел остановить лошадь Матвей. Бежала к девочке от калитки растрепанногрудая рыжая баба. Матвей погрозил ей кнутом и крикнул:
- Тты-ы, тварь! Загубишь когда-сь детину!
А Матийцев скучно поглядел и на бабу, и на девочку, и на Матвееву справедливую спину, - на все одинаково.
Проехала стороной по улице свадьба в несколько бричек: мокрые лошади в лентах, пьяные бабы в лентах, сиплая гармоника, простуженная песня (ох, какая противная!) - должно быть, из деревни какой-нибудь верст за десять прикатили покрасоваться, и Матвей все оборачивался на них, пока их было видно.
- Ишь, - сказал он, когда они скрылись, - кого-сь пропили.
- Ну? - спросил Матийцев.
- Свадьба, говорю, - гуляют.
- Ну?
- Как у нас в Орловской губернии, так и здесь, стало быть... закон один.
- Ну-у?
Матвей усиленно задергал вожжами.
- Но-о, миляш!
И уж больше до самой станции не поворачивал головы к Матийцеву.
Только, когда возле станции попалась девица-подросток в белой шапочке и красной юбке, на хлюпающем по лужицам велосипеде, он буркнул в ее сторону, но про себя:
- А что бы сказать ей, что непристойно женскому полу так... Аж даже и смотреть срамно.
На станции как будто продолжалась еще "Наклонная Елена": паровоз, маневрируя, пыхтел и свистел, угольным дымом пахло, угольные склады растянулись вдоль пути, рельсы были навалены под навесом, несколько человек шахтеров-татар, направляясь домой, сгрудились на платформе со своими мешищами... Но в зале первого класса были как бы новые люди: чисто одетые, собирающиеся куда-то уехать... уехать так же, как собирался он.
В одном углу разговаривали оживленно двое, по виду конторщики.
- ...Тенор, два альта, первую скрипку, - вот и все, - говорил один, с победоносными усиками и в шляпе пирогом, другому, с усами плохими и с краской в лице, но тоже, должно быть, музыканту.
- Двух альтов не соберешь, - отвечал другой.
- Как не соберешь... А Мишка Криворучка?
- Только Мишка.
- А этот... что ты говоришь?! Этот, глаза лупоглазые... черт его знает...
- Сивограч?.. Да он в Кривой Рог уехал.
- Ишь, черт!.. Ну, тенор, один альт, первая скрипка, вторая скрипка?
- Это можно.
- Ну и ни черта! С одним альтом.
- Да и с одним альтом ничего.
- А конечно ж... Вот черт!.. Уехал!.. Давно?
- С месяц.
- Ну, и с одним альтом сойдет... Ничего.
Подумал немного, поглядел беспокойно.
- В Кривой Рог? Далеко уехал, черт его... А другого альта совсем нет?.. Одним словом, - никак нельзя?
- Н-нет!.. У нас нигде нет.
- Гм... Ни черта! - махнул рукой и ударил себя по ляжке. - И с одним ничего.
- Разумеется, что ж...
- Тенор, первая скрипка, вторая скрипка, альт... А модные танцы знают?.. Па д'эспань? Шакон?..
"Опять где-то свадьба, - подумал насмешливо Матийцев: представил Лилину свадьбу. - У нее-то уж наверное будет какой-нибудь полковой оркестр... и танцы несколько более модные..."
А в другом углу тоже поджидали поезда подполковник с огромной головой и путаной бородой, в черных очках, скрывающих косоглазие, и пожилая высокая дама, у которой ярко и страшно блестел изо рта золотой зуб.
Что-то рассказывал оживленно подполковник:
- И вот на границе у этой моей спутницы, - вообразите! - находят... как это... Ах, боже мой!.. - защелкал пальцами, - вот из вишен варят...
- Варенье, что ли?
- Варенье! Вот именно: варенье!.. Пять банок, не особенно больших средних... да. Извольте, говорят, заплатить штраф шесть-де-сят восемь рублей! За пять банок... этого... а?
- Да она бы их отдала им просто...
- Вот! Она: "Возьмите их, пожалуйста, себе, когда так... мне они не нужны"... - "Нельзя, - нам они, сударыня, тоже не нужны, а извольте-ка заплатить штраф за обман... шестьдесят восемь рубликов!.." Заплатила.
- Заплатила?
- Заплатила!
Дама сверкала, улыбаясь, своим золотым зубом, а Матийцев смотрел на нее с испугом: "Вот и у Лили лет через пять появится вдруг такой же зуб... какой ужас... Появится, и любуйся им целую жизнь... Какой ужас!"
Но еще ужаснее показалась Матийцеву другая дама с двумя небольшими детьми: плосколобая, с маленькой головкой, такая некрасивая, что было страшно как-то, что у нее вдруг дети.
"Как ты смеешь иметь детей? Ты не смеешь иметь детей!" - так назойливо и четко думал Матийцев, точно шептал, остановясь перед ней и упорно брезгливо глядя прямо в ее маленькие глазки и тяжелую нижнюю челюсть. Дама наливала в чашки молоко из бутылки, как всякая мать, дети болтали ногами и гнусавили, как всякие дети, но Матийцев, отходя от них и возвращаясь и опять брезгливо следя, назойливо думал: "Как ты смеешь иметь детей? Ты не смеешь иметь детей!.." И сердце у него явно болело, то толчками, то сплошь. А на перроне, куда вышел освежиться Матийцев, просторный круглолицый малый говорил бабе в теплом платке, что он едет "на ярмарок менять коня лутчева на коня худчева", и баба говорила: "Ты и вправду не вздумай..." Рядом же с ними кто-то спокойный, с лицом подрядчика из калужских плотников, полускивая жареные семечки, рассказывал другому такому же: "Повздорили, - а парнишка был при силе, - как вдарит его в легкое место под сердце, - у того изо рта пена клубком, - пять минут жил..." А другой, тоже пуская семечки, соглашался: "Это бывает..." Голодного вида щенная сука на трех ногах, пегая, с просящей мордой, приковыляла к ним, подрядчик болтнул в ее сторону ногой; она пробралась к просторному малому; малый зыкнул на нее: "Пшла, черт!" Из кучки шахтеров-татар еще издали кто-то бросил в нее чуркой.